В повести «Не назвался» и рассказах, вошедших в новую книгу азербайджанского писателя Чингиза Гусейнова, живут и действуют наши современники. Действительность ставит перед героями произведений различные морально-этические проблемы как в производственной, так и семейно-бытовой сфере. Решая их, герои проявляют свои гражданские качества. В «Повести о золоте» обличаются люди, которым присущи алчность, стяжательство, стремление любой ценой разбогатеть. Им противопоставляются подлинно советские люди, отдающие все свои способности делу победы над врагом в дни Великой Отечественной войны.
Annotation
В повести «Не назвался» и рассказах, вошедших в новую книгу азербайджанского писателя Чингиза Гусейнова, живут и действуют наши современники. Действительность ставит перед героями произведений различные морально-этические проблемы как в производственной, так и семейно-бытовой сфере. Решая их, герои проявляют свои гражданские качества. В «Повести о золоте» обличаются люди, которым присущи алчность, стяжательство, стремление любой ценой разбогатеть. Им противопоставляются подлинно советские люди, отдающие все свои способности делу победы над врагом в дни Великой Отечественной войны.
Чингиз Гусейнов
Бакинские рассказы
Острова*[1]
Ласточка
Слепые двери
Пластилин*
Аквариум*
Камбала
Жена дяди моей бабушки*
Черная спина*
Не назвался
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
Московские рассказы
Песня*
Праздник картошки*
Сын*
Повесть о золоте
Первое появление автора
1
2
3
4
5
notes
1
2
Чингиз Гусейнов
Угловой дом
Повести и рассказы
Перевод с азербайджанского
Бакинские рассказы
Острова*[1]
Пер. М. Давыдова
Памяти моей матери
Махфират Мелик-Мамед — кызы
Первый крик… Это известно всем: крик новорожденного. И мой, и твой.
Первые слезы… Кто их помнит, эти слезы? Они беспричинны.
Первый смех… И это мы не помним.
В них моя, доисторическая эпоха.
С какого момента помню себя?.. Думай не думай — не вспомнишь.
Острова памяти… Я отгоняю от себя то первое, с чего себя помню, потому что так[2] не бывает, потому что никто не поверит, да и сам я не верю: это противоестественно, антинаучно.
Но я расскажу, потому что отчетливо помню.
Младенец спал в подвесной люльке, а мать с отцом прилегли тут же, в тени старого инжирового дерева, подремать на паласе. Когда мать очнулась, она увидела меня на земле. Я ел песок. Ем, ем, а он, этот песок, пресный, хрустит, хотя и зубов нет, потому что до зубов надо пройти целый исторический этап ползания.
А что было первое все-таки?
Первое — другое. Может быть, это?
Мне пять лет или около того. Из деревни отец привез ягненка. С двоюродным братом Энвером, нашим вожаком и неугомонным заводилой, да жаль, прежде времени покинувшим мир живых, мы протискиваемся меж прутьями чугунной ограды, опоясывающей огромный, чуть покатый луг, в центре которого высится златоголовый собор Александра Невского.
Энвер помогает мне протащить меж прутьев мягкого белого ягненка с доверчивыми круглыми глазами. Соборный луг — остров зелени в пыльном Баку. Я привязываю ягненка длинной бечевкой к ограде, и мы с Энвером окунаемся в прохладную высокую зеленую траву.
А может, это…
Крутится черный диск. Мне кажется, что музыканты внутри ящика, из которого вылетают звуки. Я сижу на табуретке, ноги чуть касаются перекладины между двух ножек. Я в комнате третьего отделения рабоче-крестьянской милиции, что в одноэтажном глинобитном доме с зарешеченными окнами. Здесь одни мужчины. Патефон крутит пластинку — лезгинка! А мужчины, рослые, большие, на пятачке против стола танцуют. Хрустят коричневые упругие ремни и портупеи, оттопырены галифе, как лакированные, блестят начищенные сапоги. Отец любит танцевать, и другие милиционеры не отстают от него, встают на носки, как настоящие танцоры. Все танцуют, только я смотрю.
Отец часто говорил, но я не понимал тогда его слов: «Я — рабоче-крестьянская милиция!»
Иногда я слышу эту лезгинку. Очень много лет прошло с тех пор, даже не верится, что это было: милиция, лезгинка, танец мужчин. Они почти все, как и мой отец, — из деревни, пришли добровольно в эту самую «рабоче-крестьянскую», верят в то, что делают, и делают то, во что верят.
Лица расплылись в улыбках. Я рад, я захвачен их танцем, танцем больших мужчин. Мне с ними ничего на свете не страшно.