Чай был очень крепкий и очень сладкий, а кроме того, тетя Эмили подлила в него немного рома.

– Первая чашка настоящего чая с тех пор, как я уехал отсюда,- сказал я.

– Тебе пора обзавестись собственным домом.

– Ну, я еще молод,- кеуверенно возразил я.

– Однако ты достаточно вырос, чтобы бегать за первой попавшейся юбкой! Будто я не знаю!

– Кому я нужен, тетя! Я слишком беден.

– Не городи ерунды! Ты совсем недурен, у тебя твердый заработок. И ты не слишком робеешь, даже довольно-таки нахален, если уж говорить начистоту. И не вздумайте уверять меня, Джо Лэмптон, что вы не умеете ухаживать за девушками, я ведь все равно не поверю. А в этом вашем театре, про который ты столько писал нам, неужто там тебе никто не приглянулся?

Сопротивляться было бесполезно. Если тетя Эмили приступала ко мне с расспросами, я никогда долго не выдерживал. Мне кажется теперь, что я, вероятно, бессознательно старался вознаградить себя за утрату матери, когда разговаривал с тетей Эмили, ибо на все ее вполне резонные вопросы я отвечал преднамеренно ворчливым тоном и как можно более невразумительио.

– Есть там одна девушка,- сказал я.- Сьюзен Браун. Я приглашал ее раза два в театр. Она довольно привлекательна.

– А кто она такая?

– У ее отца фабрика под Леддерсфордом. Он муниципальный советник в Уорли.

Тетя Эмили с каким-то странным сожалением поглядела на меня.

– Деньги липнут к деньгам, дружок. Смотри, чтобы она не разбила тебе сердце. А она действительно хорошая девушка?

– Она очень мила,- сказал я.- Не просто мила с виду… Она славная, добрая и очень хорошая.

– Но ведь ей не приходится зарабатывать себе на пропитание. Разве только на булавки. Зачем тебе такая жена? Поищи лучше среди тех, кто тебе ровня, мальчик.

Держись своих.

Я налил себе еще чаю. Но на этот раз он мне не понравился. Он был слишком крепкий и какой-то едкий, перестоявшийся и показался мне затхлым, как старый мешок.

– Если захочу, я получу ее.

– Неужто ты в самом деле в нее влюбился?
– с грустной улыбкой спросила тетя Эмили.

– Я люблю ее. И хочу жениться на ней,- сказал я, но мне было как-то совестно произносить эти слова.

Направляясь в тот вечер к «Старой пушке», я пошел по улице, где жил в детстве.

Снег, выпавший в сочельник, уже растаял, было холодно и пронизывающе сыро, как в заброшенном погребе. Я остановился у развалин, которые остались от нашего дома.

Мне совсем не хотелось ворошить старые воспоминания, но внезапно, негаданно-непрошенно, события того страшного утра сорок первого года – Черного утра, Проклятого утра – промелькнули передо мной, как на экране кино…

Запах – вот что особенно поразило меня тогда, Теперь от него не осталось и следа,- разве только леткий запашок плесени,- но в то Черное утро этот запах разрушения был резок и удушлив. Это был запах сырой штукатурки и костяной муки – запах блитца. В Лондоне и его окрестностях он был неотъемлемой частью всей атмосферы войны, но здесь, в Дафтоне, он был столь же неуместен и страшен, как живой тигр на улице.

Битое стекло, щебень и мусор были давно убраны, обрывки обоев не шуршали на ветру. А в то утро тротуар был огорожен канатом. Зеркало из ванной комнаты, каким-то чудом уцелевшее от взрыва, торчало среди обломков и, сверкая в лучах августовского солнца, насмешливо подмигивало мне, словно оно спаслось ценой жизни моих родителей. Помнится, какое-то мгновение я пытался обмануть себя, сделать вид, будто бомба упала не на наш дом и скоро мы с мамой будем обсуждать случившееся. Дома у нас все с дубовыми дверными наличниками, кружевными занавесками на окнах, с желтыми крылечками и фронтонами из цветного аккрингтонского кирпича (простоит тысячу лет!) и так похожи друг на друга, что в муниципалитете легко могли что-нибудь напутать. Кроме того, фасад здания был аккуратно срезан как ножом, и ничего не стоило допустить, что кто-то из муниципальных чиновников позволил себе просто отвратительную злую шутку – ведь сколько раз мы с Чарлзом приходили к выводу, что у зомби весьма странное предстааление о юморе.

Вокруг стояла обычиая толпа зевак с обычным выражением холодного возбуждения на лицах: любители поглазеть на чужое горе. Я не обратился ни к кому из них. Я чувствовал к ним такую ненависть, что не мог вымолвить ни слова. Я постарался начисто изгнать их из моего сознания. Если бы я потерял власть над собой, это только доставило бы им еще больше удовольствия, лишний раз пошекотало бы им нервы.

Я подлез под канат и поднялся на уцелевшее парадное крыльцо – дверь была распахнута настежь. Я мог бы с таким же. успехом войти в дом в любом месте, где прежде была стена, но в этом было бы что-то оскорбительное – как тушить сигарету о крышку гроба.

– Сюда нельзя! – произнес человек в комбинезоне. Он стоял в противоположном конце комнаты с небольшим красным блокнотиком в руке. Защитный шлем у него был сдзинут на затылок, и из-под него свисала на лоб густая белая грива волос. Усы у него тоже были белые и пышные, На носу – толстые очки в роговой оправе. Он был коренастый, приземистый и стоял, широко расставив ноги, словно пол под ним ходил ходуном.- Уходите – потребовал он.- Эта стена скоро обрушится. Да что вы, никогда не видели разбомбленного дома, что ли?