– В этом я не сомневаюсь.- Ее синие глаза светились нежной усмешкой, Она притянула мою голову к себе

на грудь.- Ну, тихо, тихо, малыш, успокойся, лежи тихо. Ты очень, очень старый и совсем взрослый и станешь великим человеком.

Я не видел ничего, кроме ее тела, не чувствовал ничего, кроме пряного запаха лаванды и едва уловимого, неописуемо прекрасного аромата женского тела. Я припал лицом к ее груди. Тонкие руки, обхватившие мою голову, дрогнули и напряглись.

– Боже мой, боже мой,- сказала она.- Какой ты хороший. Какой ты добрый. И ласковый. До тебя никто никогда не был так добр ко мне. С тобой я оживаю, все во мне оживает. Возрождается все, что было давно забыто. Это порой больно… Но мне все равно.- Она покрыла мое лицо поцелуями.

Эти поцелуи волновали меня больше, чем самый долгий поцелуй в губы. Они не были предвкушением чегото, они были свершением. Они были влажные, как поцелуи ребенка, и мне нравилось это. Мне открылось, что до этой поры я никогда по-настоящему не любил женщины, никогда не испытывал всей полноты наслаждения. Прежние отношения между мужчиной и женщиной, которые я знал, представлялись мне теперь любовью киногероев – стерильно-чистых, надушенных и настолько лишенных собственного запаха и вкуса, точно вместо тела у них была обтянутая шелком резина, точно губы были единственной живой и чувствительной частью их организма, а в выделениях человеческих желез было что-то постыдное.

Элис была не более чувственной, чем другие, но она любила не стыдясь, не подавляя своих желаний, не зная запретов. В ее объятиях я быстро постигал любовь.

И сейчас я целовал ее влажные губы, и мне казалось, что она становится частью меня, и хотелось, чтобы это длилось вечно.

– Ты такой красивый,- сказала она, сбрасывая простыню.- И в тебе есть что-то первобытное.

– Нет,- сказал я.- Постой, как это говорится в фильмах: я запутавшийся в тенетах, потерявший голову от любви ребенок.

Она нежно, едва касаясь, провела рукой по моей груди.

– Я бы хотела, чтобы ты был землекопом. Мне противно думать, что ты должен надевать на себя всю эту одежду.

– Но землекопы тоже ведь не разгуливают нагишом.

Если на то пошло, так они надевают на себя куда больше, чем бухгалтеры.

– Все равно, я хотела бы, чтобы ты был землекопом. Я бы даже позволила тебе колотить меня по субботам… Джо, скажи мне…

– Все, что хочешь, радость моя.

Она выдернула волосок у меня на груди.

– Вот! Я возьму его себе на память.- Она прильнула лицом к моей груди и затихла.

– Но ты хотела меня спросить не об этом,- сказал.- И притом ты взяла его без спроеу.

– Это покажется тебе странным. Одни сплошные «если». Вот послушай: если бы мы встретились, когда я была на десять лет моложе и еще не замужем, как бы ты тогда относился ко мне?

– Ну, на это нетрудно ответить: так же, как сейчас.

– Я не в этом смысле спрашиваю. Было ли бы это с твоей етороны серьезно? – Голос ее звучал приглушенно, она уткнулась лицом мне в грудь.

– Конечно, ты же знаешь. Но что толку говорить об этом?

– Перестань быть таким рассудительным, Джо. Пожалуйста, перестань быть таким благоразумным. Просто вообрази себе на минутку меня такой, какой я была десять лет назад. А сам оставайся таким, как сейчас.

Я заглянул ей в глаза. В ее зрачках я видел свое раскрасневшееся лицо со взъерошенными волосами.

– У тебя совсем влюбленные глаза,- сказала она, и это прозвучало как-то застенчиво.- Совсемсовсем влюбленные.

Внезапно у меня появилось ощущение, подобное тому, какое я испытал, когда ребенком увидел впервые, как тетя Эмили прикладывает своего новорожденного сынишку к груди. И еще оно напоминало то, что чувствовал я всякий раз, когда украдкой перехватывал некоторые взгляды или жесты родителей: откровенно выразительный взгляд, которым они обменивались, собираясь лечь в постель, движение руки, тронувшей колено… В эти минуты мне всегда казалось, что я столкнулся с чем-то, что неизмеримо больше меня. С чем-то огромным, подлинным и не терпящим притворства, с чем-то, чего нельзя избежать и от чего – сознавал я со стыдом – я пугливо старался спрятаться… Я чувствовал, что за всем этим кроется счастье, но и оно было пугающим.

– У меня тогда не было морщин,- сказала Элис.- А здесь,- она положила мои руки себе на грудь,- все было крепкое, упругое. И вся жизнь была еще впереди. Я порой не могла спать из-за мыслей о будущем… Я знала, что оно будет чудесным, каким бы оно ни оказалось… Нет, это было, когда мне только исполнилось девятнадцать.

Да, да, вообрази себе меня в девятнадцать лет. Это лучший возраст, Порой я чувствовала себя такой счастливой – вдруг, без всякой причины,- такой безумно счастливой. Я часто плакала, но и это доставляло мне радость, а глаза от слез никогда не становились красными. Мог бы ты тогда полюбить меня совсем всерьез?

– Быть может, ты сама тогда не полюбила бы меня всерьез.

– Да, возможно: я ведь была глупа тогда… И мне надо было думать о карьере: я только что окончила драматическую школу – захудалое заведение, которое держала одна разорившаяся старая карга. На что-нибудь получше у мамы не хватило средств.

Это был, понимаешь ли, наиболее дешевый способ дать мне образование. Мама надеялась, что там меня научат правильно говорить и красиво двигаться, я приобрету лоск и даже некоторый шик, а потом подцеплю какого-нибудь богатого дурака и поправлю пошатнувшиеся дела семьи.