На какое-то мгновение я почувствовал к нему ненависть. Я увидел себя рядом с ним – муниципальный служащий средней руки, канцелярская крыса с перспективой стать «зомби» – и испытал горечь зависти. Но я тут же подавил в себе это чувство. Не из моральных соображений, а потому, что считал уже тогда, как считаю и сейчас, что зависть – мелкий, подленький порок. Словно ты каторжник, который злится на то, что его соседу по камере плеснули лишнюю ложку похлебки. Однако эти соображения не смягчили ярости моих неутоленных желаний. Мне нужен был «эстенмартин», и полотняная рубашка стоимостью в три гинеи, и девушка, загоревшая на ривьерском пляже… Я был свято убежден, что имею на это право, законное, неоспоримое право человека.

Глядя вслед блестящей металлической пластинке с номером на хвосте «эстенмартина», исчезнувшего вдали, я вспомнил подержанный «остин-7», который Деловитый Зомби, городской казначей Дафтона, недавно позволил себе роскошь приобрести. Это было самое большее, на что мог когда-нибудь рассчитывать и я, работая в органах местного самоуправления. Но этого мне было мало. В ту минуту я сделал свой выбор раз и навсегда. Все блага, которыми наслаждается этот молодой человек, должны достаться и мне. Я возьму все, что принадлежит мне по праву. Говорят, люди становятся врачами или миссионерами, повинуясь непреодолимому внутреннему побуждению и видя в этом свое призвание. Внутренний голос, повелевавший мне, звучал не менее отчетливо и властно, с той только разницей, конечно, что он призывал меня творить добро для себя, а не для других.

Если бы в эту минуту Чарлз был со мной, все могло бы выйти по-другому. Мы с ним изобрели особый вид диалога, который должен был помогать нам не поддаваться зависти и не впадать в другую крайность – не строить воздушных замков.

– Уже превращаешься в капиталистическую свинью?- воскликнул бы Чарлз.

– Верни девочке ее платье, похабник, смотри, она ужс посинела от холода,- сказал бы ему я.

– Вижу, как разгорелись у тебя глаза: ты уже возжелал,- перебил бы меня Чарлз.- Только что – девочку или автомобиль?

Так мы продолжали бы свою перепалку, изощряясъ все больше и больше, пока кто-нибудь из нас не разразился бы хохотом. Это был ритуал, магический обряд. Мы освобождались от зависти, чистосердечно признаваясь в ней. И было в этом стремлении очиститься что-то очень здоровое. Впрочем, этот способ слишком уж хорошо служил своей цели – он заставлял нас забывать, что материальные предметы нашей зависти не ееть нечто абеолютно недосягаемое.

Но как сделать их досягаемыми, я не знал. Я был похож на офицера, который прямо из военного училища попал на фронт и никак не может привести в соответствие с четкими, логическими планами атак трупы, вшей и животный страх. Однако я не сомневался, что сумею занять намеченные позиции. Я намерен был пойти в атаку и смести все, что станет на моем пути. Скажем так: генерал Джо Лэмптон открывал военные действия.

На другой день во время послеобеденного чая явились Боб и Ева Стор. Я подружился с этой четой впоследствии, но в тот вечер еще очень перед ними робел. Вначале я принял их за брата и сестру, так рни были похожи: оба маленькие, темноволосые, смуглые, большеротые и курносые. Оба говорили без умолку, преимущественно о театре и прежде всего – об «Уорлийских служителях Мельпомены».

Они видели все последние спектакли и балеты, и личная жизнь всех театральных знаменитостей была известна им в самых мельчайших подробностях.
– …во время генеральной репетиции,- говорил Боб,- такси понаехало видимо-невидимо, и мальчики-красавчики буквально ходили табунами. В театре положительно воняло борделем. И ведь это, мои дорогие, сейчас любимый герой каждой английской домохозяйки. Они бегают за ним стаями, глупые индюшки!

После этого слово брала Ева – ей тоже не терпелось выложить весь свой запас скандальных сплетен.

– Чем он так уж плох, милый? Я хочу сказать, что он ведь никого не совратил, его дружки давно совратились без его помощи. А как было с бедняжкой Роджером? Он так радовался, когда получил. роль. Но от него ведь ждали, что он… Каждое воскресенье этот…- она назвала фамилию довольно известного режиссера, которого я всегда считал образцом здоровой мужественности (так по крайней мере явствовало из его интервью) -…приглашал Роджера обедать и пытался подпоить, а когда это не помогло, предложил прибавить ему жалованья. Ну, Роджер, разумеется, ушел из театра. «Если я должен заниматься такими вещами, чтобы продвинуться, сказал он, значит, с театром для меня покончено…» Ты помнишь, Бобби, мой дорогой? Он чуть не плакал, бедняжка.

На какуюто секунду я позволил себе задуматься: а что, если Роджер оказался просто-напросто бездарностью и сочинил всю эту сплетню, потому что его выгнали из театра? Но я почел за лучшее оставить свои мысли при себе. Когда эта чета кончила перемывать косточки, у меня уже сложилось впечатление, что во всем театральном мире не существует ни одного здорового, нормального человека. В лучшем случае мужчины оказывались евнухами, а женщины – нимфоманками.

Из слов этих супругов можно было заключить, что оба они находятся в постоянном и тесном общении с профессиональными работниками театра. В действительности же они были знакомы только с небольшой горсточкой актеров, преимущественно молодых, которые, подобно Роджеру, только что закончили театральное училище. Да еще с теми актерами и драматургами, которые от случая к случаю приезжали к «Служителям Мельпомены», чтобы прочесть лекцию. В большинстве своем это были жалкие неудачники, но каждый привозил с собой целый ворох сплетен в обмен за даровую выпивку, а иной раз, если повезет, и за основательный ужин и даже ночлег.

Все это я узнал значительно позже, разумеется. В тот вечер Боб и Ева показались мне необычайно искушенной и утонченной парой. Мне мнилось, что они причастны ко всем тайнам порочного и заманчивого мира богатства. Да, богатства – вот что было для меня главным. По сравнению с миссис Томпсон и Седриком они выглядели очень моложаво и казались немногим старше меня, хотя Бобу уже стукнуло тридцать семь, а Еве тридцать три года и у них было два сына.

Боб, насколько я понял, имел какое-то отношение к текстильной промышленности, но чем он занимался, мне установить не удалось. Одно время он жил в Лондоне, однако тамошняя жизнь не пришлась ему по вкусу.