Именно Витя приучил Шибаева к крепкому чаю, почти чифиру. Они хлебали его из алюминиевых кружек вприкуску с соленой горбушей из Витиных посылок. Витя как-то попытался угостить рыбкой ротвейлера Угрюма, но тот отреагировал бешеным лаем и, видимо, возненавидел оленевода за это издевательство. "Неправильный, злой, однако, самец, - констатировал Витя. Собачка хуже песца."

До дембеля оставалось около девяти месяцев. Время поползло медленно, неделя казалась месяцем, а месяц - годом. Никак не кончалась зима, казалось, навеки обступившая леса, озера, реки и зоны. Голуби сидели взаперти, словно блатные в крытке, но не тужили: тепло, свет, пшеница и забота Шибаева создавали для птиц гармонию ожидания. "Под майским солнышком налетаются вдоволь, а осенью поедут со мной на дембель", - мечтал сержант.
– "То-то мамаша удивится: из армии, скажет, голубей своих треклятых притащил... А я отвечу: ма, какая ж это армия? Сплошные псы, однако..."

Без Шибаева собачье хозяйство должно было неминуемо придти в упадок. Четвероногие вэвэшники подчинялись сержанту как Господу Богу. Ни один двуногий боец не мог взять пса без команды собаковода, а команда заключалась в еле заметном кивке головой: мол, слушайся, не бузи... Если бы собаки были людьми, то на дембель сержанта могли бы ответить неповиновением, бунтом. Особенно к этому были склонны ротвейлеры, своенравные и внутренне злобные. Один только Шибаев властвовал над своим обученным воинством, в котором Угрюм, Запрет и Резня являлись как бы гвардейским подразделением. Именно ротвейлеры использовались для устрашения; они же предназначались для задержания побегушников, следуя за розыскной овчаркой во втором ударном эшелоне. Впрочем, за год с лишним службы Шибаеву ещё ни разу не приходилось участвовать в погонях или давать псам "добро" на подобные действия.

Одна из голубок разродилась яйцом, из которого вылупился жёлтый салабон. Теперь она пригревала его в углу, отгоняя любопытных соплеменников. Птенец появился не вовремя, какие зимой дети? Шибаев должен был, по правилам, скрутить голубенышу шею и выбросить с глаз долой, но сначала забыл это сделать, а потом просто пожалел голубку, лелеющую своего первенца. Да и папаша был хороших кровей, умный и сильный самец с солидным и правильным характером. Пахан, одним словом... И летал по семь-восемь часов, когда уже вся остальная команда ныряла в нагул. Он же следил сквозь дыру от сучка в половой доске за обитателями нижнего этажа, а иногда всовывал голову целиком, поддразнивая собак. Ротвейлеры прыгали, мечтая откусить птичью башку, но достать, конечно, не могли.

Нельзя сказать, что Шибаев вообще ненавидел собак. Он любил животных, птиц и иных представителей земной фауны, но одних, как голубей, он любил вблизи, всем сердцем, а на других предпочитал смотреть сквозь стекло телеэкрана или металлическую сетку вольера. Собаки относились к последним, и лишь нужда службы заставляла заядлого голубятника "наступать на горло собственной песне". Шибаев кормил, поил, холил и лелеял свою злобную свору; он обманывал собак, изображая любовь, и собаки верили ему. Исключение составлял лишь один непослушный матерый кобель Захват, но он три месяца назад погиб в схватке с Угрюмом. Сошлись две злобы; ротвейлер оказался по-бандитски крутым и буквально порвал в куски хитрого, но по старости ослабевшего Захвата. А Шибаев за недосмотр отделался устным нецензурным выговором от Хозяина и капитана Щукина.

Ранняя зимняя ночь уже вовсю распоряжалась в замкнутом пространстве исправительно-трудовой колонии строгого режима №7. Облака наверху разбежались, словно псы, обнажив многоокое звездное небо. Шибаев, изучивший из любопытства, на досуге, астрономию, хорошо разбирался в расположении созвездий Северного полушария. Он наблюдал их мерцание, сопоставляя неподвижный свет с полетами голубиных стай. Вывод давно был сделан в пользу живых и пернатых: холодная красота никак не прельщала сержанта, к тому же он не верил ни в каких инопланетян, и космос был для него не более чем красивой мишурой, бижутерией жизни... Ничего не происходило там; зато здесь, на земле, происходило все: взлетали голуби, лаяли и рычали собаки, мерзли часовые на вышках и зеки в зоне, приходили и уходили письма, текло время, приближая одних к дембелю, других - к "звонку" (концу срока). Наконец, из голубятни хорошо был виден в глубине зоны зековский храм, в котором и сейчас, если вглядеться хорошенько, тускло поблескивали стекла полуовальных окон.

ОТБОЙ В ЗОНЕ

Алексей Николаевич Помыткин, он же Монгол, находился в трудном положении. Воровская установка в последней "маляве" предписывала одно, а на уме было иное. Вроде бы Монгол никак не мог, будучи авторитетным "бродягой", вдруг поступить по-фрайерски; с другой стороны, жизнь совсем недавно открыла ему новые ценности... "Рано, рано все это, - с горечью думал Монгол, - ну, хоть бы годик-два ещё помыкать воровскую долю!"

С такими мыслями он вошел в храм около восьми часов вечера, а вышел из него заполночь. У паперти контролер Петр топал валенками - шур-шур! Снег лежал на плечах, на спине и на шапке-ушанке.

– Меня стережешь, командир?
– усмехнулся Монгол.
– Ты что, снежная королева, что ли?

– Долго ты там думал, - не обидевшись на "снежную королеву", молвил Петр.
– Уснул, поди?..

– Да нет, что-то не до сна мне сегодня...

– Что так?

– Грехов много, - молвил Монгол - и непонятно было: всерьез или посмеивается он над контролером.
– А ещё грешить и грешить...

– Как это?
– заинтересовался Петр, надеясь уловить что-нибудь интересное - по просьбе Хозяина.

– Молча. Так и вовсе не откинешься, сдохнешь за колючкой.

– Говорят, амнистия намечается, - успокоил Петр.

– Какая мне амнистия? Вот когда из БУРа выходишь - это амнистия. А в натуре, так и на том свете не отговоришься, не отмажешься, никакой скощухи...

– Нет, говорят, всех коснется.

– Ага, прикоснется. Вот если б помер кто там, - Монгол показал пальцем вверх, - тогда, может, чего и вышло. Сталин, к примеру, помер - была амнистия. А сейчас если кто помрет - как бы воще сроков не добавили...