По белому снегу от строения к строению метались группы зеков.

Возле шлюза продолжалось противостояние основной силы и рогожинских бойцов.

С противоположной стороны зоны, метров на пятьдесят выше кошачьего апогея, разворачивался в последнем вираже самодельного дельтаплана Васька Балконщик. Раненая (в мышцу) нога не доставляла ему особых хлопот, близкая свобода была сильнее боли, а капли крови не достигали земли - разметывались в невидимую розовую пыль порывами морозного ветра.

С южной стороны, там, где в пятистах километрах от Зимлага находился Красноямск, виднелись в воздухе три медленно (или быстро?) приближающиеся точки.

Вдруг все исчезло.

Кот шмякнулся с высоты не менее десяти метров в свежий и рыхлый сугроб, наметенный рано утром двумя бойцами-первогодками. Банка слетела с лапки, но лапка кровоточила, на неё невозможно было ступить. И вместо хвоста будто воткнули деревянную палку. Подкумок недолго полежал на боку, помяукал на всякий случай, но, поскольку никто не появлялся, встал - и пошел вдоль забора с колючей проволокой, понемногу осмысливая своими кошачьими мозгами все происшедшее. Что-то подсказывало ему: кончилась беззаботная, хоть и тревожная жизнь, начинается существование. Когда Тузик назвал его, кота, "крысой", Подкумок почувствовал внутри себя, как нарастает злоба: оскорбление было смертельным. Правда, в отличие от человека, кот не мог мстить: в самом деле, не вцепляться же в горло тому, кто иногда подкидывал жратвы, подогревал кошачью кишку рыбьим хвостиком или кожурой сала? Да и где он теперь, этот хам?

Огороженный мир, где, с одной стороны, было голодно, холодно и опасно, а с другой - спокойно и в меру сыто, - этот мир исчез, остался за колючей проволокой.

Перед Подкумком развернулся во всю свою ширь другой мир - бесконечная земля, снег и лед, деревья и болота, птицы и звери, тропы и нехоженые места. Оглянувшись на неприступный предзонник, Подкумок мяукнул ещё раз машинально, зная уже, что никто не придет на его зов - и, прихрамывая, побежал по снегу в сторону едва видной за полем черной полосы соснового бора.

СУВЕРЕННЫЙ ЧУРАН

– Халда! Шартым!

– кричал, бегая по бараку с наганом, Эльхан Пихуев. Он никак не ожидал такого раскурдая, не думал что русские овцы будут бунтовать и резать всех подряд: вроде тихие были, пахали, бараны, на папу Карло.

Полчаса назад Пихуев пристрелил своего земляка Жадабова: случайно, наган будто сам пальнул, но Эльхан сказал землякам:

– Перды кизяк. Оперчасть бухлы. Сука, михидлям...

Жадабов, с огромной кровавой дырой на месте левого глаза, лежал на шконке. Правый глаз был открыт и смотрел искоса на всех, кто обращал на него внимание.

Но мало кого интересовало мертвое тело. Чуранцы бегали вслед за главарем от окна к окну. В бараке поднялась густая пыль: в бригаде жили без шнырей, все были блатными, никто не хотел махать веником и тряпкой, считал западло. А русских Монгол к чуранцам в бригаду не пускал.

Ничего нельзя было разглядеть сквозь покрытые морозными узорами стекла. Что-то происходило в зоне, ясно, раскурдай. Но пока только обвалившаяся после артиллерийского удара Коржа крыша напоминала об изменившейся с утра обстановке. Сквозь несколько проломов в потолочном перекрытии в барак начал проникать ползучий мороз.

Вокруг барака никто не бегал, никто не штурмовал его: как будто чуранцев и не было вовсе.

– Хасан, бля, биркурюк

округР1аракаР=иктоР=еР1егалЬ =иктоР=еРHтурмовалР5гок :акР1удтоРGуранцевР8Р=еР1ылоР2овсеЮ

– %асанЬ 1ляЬ 1иркурюкS!

– позвал Эльхан Хасана Пиропо

ва, шустрого молодого чуранца, всегда все знавшего о зоне.

– Паплакат, усос... Мочибей хильдяк, - согласился Хасан

– Гилям манда урлы.

Он пошел в уборную, открыл замороженное окно и выпрыгнул в локальный дворик. Это было его ошибкой: он даже не огляделся по сторонам. И когда стал отряхивать снег с ботинок, притопывая и напевая шутливую чуранскую песенку "Вжики-втыки", тут-то и настигла его пагуба в лице "обиженного" Гули Докукина.

Гуля ударил Хасана локтем правой руки - по левой скуле. Это действие было разрушительным: челюсть молодого чуранца треснула сразу в нескольких местах, а нос оказался свернутым. Хасан упал в снег возле окна.

Он и хотел бы попросить пощады, но не мог ничего сказать: боль захлестнула его, потащила в бессознательную темноту. Он даже не успел разглядеть склонившегося над ним лица Марьиванны.

– Готов декханин, не боец уже, - сказал Бусыгин-Марьиванна, оглядев Хасана.
– Ты, Георгий, кажется, всю челюсть ему раскрошил...

– Это что!
– стал невовремя хвастать Жора.
– Я, когда служил, одному сержанту ногу сломал кулаком - а на ноге знаешь какая кость?

Они оттащили Хасана за угол чуранского барака и чуть присыпали его снежком, чтобы не сразу было заметно: человек это лежит или, может, бревно... Затем вернулись к окну и присели за пирамидой из семи-восьми старых шконок, приготовленных к сдаче в металлолом.

Эльхан надеялся, что Хасан принесет ему добрые вести: можно было бы напасть на русских сзади, порезать человек двадцать и вернуться в барак: пусть попробуют взять, зубами загрызем! А ещё лучше к санчасти подобраться, она близко, старую докторшу, Пионерку, пленить. Посадим в зиндан под барак, место есть, человек двадцать можно запихать. Потом требования объявим, вертолет попросим и мешок с деньгами - сколько в мешок влезет?
– в Чуран полетим как герои...