Надо сказать, что хоть и звучит это всё жутковато, но на самом деле преисполнено милосердия. Когда процесс разложения заходит слишком далеко, и мозг перестаёт давать сигналы в мышцы, это выглядит гораздо хуже. Начинается всё с речи, потом и остальное тело практически останавливается. Работать продолжают только висцеральные мышцы, не требующие активного управления, типа тех, с помощью которых мы дышим или удерживаем в себе, извиняюсь, дерьмо. Часто у таких зомби уже не было каких-то конечностей, они теряли их то там, то тут. Глаза вваливались в череп и уже ничего не могли видеть, кроме собственной башки изнутри. Большинство, видя в кого они превращаются, сами давали разрешение на инъекцию раньше такого, совсем уж бесславного, момента.

Преступников, которых среди зомби было не меньше, чем среди живых, казнили несколько по-другому. Им, пробивая черепную коробку, вгоняли в мозг специальный стальной стержень. Результат был тот же, но считалось, видимо, что так это больше походило на наказание.

На то, как выглядел и чувствовал себя зомбак, влияли ещё несколько вещей. Срок от момента смерти до воскрешения: чем он был больше, тем сильнее это сказывалось на физической и ментальной функциональности, в худшую, естественно, сторону. А также вариант кончины, если можно так выразиться. Смертельные болезни считались отрицательным фактором. Разрушенные при жизни естественным ходом событий органы, после смерти, как вы понимаете, не восстанавливались. Если для сердечных и пищеварительных болезней это было не так важно, то в случае с раком мозга, например, вернуться, соображая выше третьей категории, не представлялось возможным. Также не повезло диабетикам – они после воскрешения гнили куда быстрее товарищей, что-то в их и до того разбалансированных клетках делало этот процесс вообще стремительным. Умереть от несчастного случая не всегда было лучше – в зависимости от того, насколько и какие органы при этом пострадали. Идеальным уходом считалась постепенная, без стрессов, кровопотеря, когда весь организм медленно затихал. Проткнутое насквозь сердце, повреждённая аорта или яремная вена. Отравление, если оно не воздействовало на мозг, а касалось чего-то другого, было тоже более или менее приемлемым.

Но полный пиздец – это утопленники. Поверьте копу из отдела Z. При соответствующей косметике, а она у нас постоянно выходит на новые уровни, обычного зомби с трудом отличишь от живого, включая даже полуразложившихся. Но только не в случае с утопленниками. Недели в воде достаточно, чтобы изменения были необратимыми. Не буду описывать все волдыри, бугры и складки, которыми покрыты их ожившие тела, вы и сами это знаете.

Холл «Первого» был какой-то бескрайний. И, насколько хватало взгляда, полный народа. Мне дали имя человека, с которым следовало связаться, но в принципе я знал, что так или иначе меня ждут в апартаментах пентхауса. Но как туда добраться ещё надо было понять. Лифтов в холле было примерно как игровых аппаратов в лас-вегасовском «Белладжио» [4] .

– Эй, пацан! Где тут лифт на самый верх? – спросил я первого попавшегося.

Им оказался мальчишка лет двенадцати-тринадцати на вид. Вопрос я задал безо всякой задней мысли, ибо думал, что разговариваю с одним из посыльных, которыми «Первый» кишел. От доставщиков пиццы до почтовых курьеров, подрабатывающих, чтобы собрать себе на колледж. Парень был просто вылитый один из них, с той только разницей, что на нём не было какой-то узнаваемой корпоративной формы, куртки, сумки или кепки. Он был одет в белую рубашку с чёрно-серым жилетом, украшенным золочёной буквой «B [5] », что по-всякому означало, что это один из миллионов работников Барквиста, занимающийся какой-нибудь хернёй, не требующей образования, квалификации и опыта.

– Прошу прощения, сэр? – выдал мне пацан в ответ.

– Я ищу секретаря Фрэнка Барквиста, малыш, – сказал я. – Не знаешь такого? Некоего…

Я полез в телефон, посмотреть имя, которое мне дал Поттер.

– Мистера Кирка Уайетта, – подсказал мальчишка с заносчивой важностью. И показал свой бейдж, который эту важность объяснял. – К вашим услугам. Чем могу помочь?

На бейдже было то самое имя – Кирк Уайетт. Только тут я понял, в чём дело.

Я не прав. Самое жуткое, с чем не идут в сравнение даже зомби-утопленники, – это зомби-дети. «Ти-зомберы», как их прозвали, или попросту зомби, погибшие и вернувшиеся к жизни в детском или подростковом периоде. Дело в том, что расти после смерти они, естественно, переставали. А вот развиваться в умственном отношении – нет. Ти-зомберы заканчивали школы, получали образование. Даже поступали в колледжи и университеты, самым известным из которых был Университет Барквиста (а какой же ещё?), который целиком состоял из Z-абитуриентов и в большом процентном соотношении из Z-преподавателей. Другие вузы, в том числе и самые престижные, принадлежащие к лиге Плюща, следуя веяниям нашего гипер-либерального времени, тоже открывали Z-факультеты. Смешанное обучение, когда за одной партой сидели и живые, и ресургенты, они тоже пробовали, но признали эксперимент неудачным. Как это часто бывает, фантазии разбиваются о реалии. Одно дело с пеной у рта отстаивать права ресургентов, говоря, что они ничем от нас не отличаются, другое – просидеть с ними в закрытом помещении хотя бы пару минут вместе.

Я отвлёкся… Так вот, мёртвые дети, которым на вид не дашь больше пяти, семи, двенадцати, с разумом, образованием, лексиконом, интересами и прочими приметами тридцатилетних, – это жутко, ребята! Это тебе не смешной младенец с сигарой в «Кто подставил кролика Роджера?», это реальная жуть!

Именно таким был пацан, с которым я заговорил в бескрайнем вестибюле «Первого». Ти-зомбер, самый настоящий. С первого, беглого взгляда я не обратил внимания на мертвенно-бледную кожу мальчишки, на тёмные круги под его глазами, на тонкие, сиреневого оттенка губы. Сколько лет он прожил на самом деле можно было только гадать, теоретически он мог быть и моим ровесником.

Уайетт смотрел на меня исподлобья, снизу вверх, немигающим взглядом, от которого нестерпимо хотелось отвести глаза. И сверлил он меня своими зенками не просто так – парень явно рассчитывал на извинения. Тут он, конечно, ошибался. Зомби, работающие бок о бок с живыми, встречались нечасто – такие как Бад были скорее исключением. В основном они сосредотачивались в гетто и других специальных зонах, где компактно проживали и работали, в основном друг на друга (и на Барквиста, конечно). В общем, я был уверен, что обращаюсь к одному из мальчишек-рассыльных, и не собирался извиняться за недоразумение.

– Вот как? Ясно, – сказал я по поводу бейджика. – Я из полиции, сержант Флинн. Меня ждут наверху.

В глазах парня блеснуло настолько острое презрение, что я его почувствовал шкурой. Согласен: «лейтенант Флинн» в башнях Франклина Барквиста звучало бы куда уместнее (да что там, там уместнее звучало бы «комиссар полиции Нью-Йорка», а то и «директор Федерального бюро расследований США»), но этот секрет пока хранился в папочке «неразгаданное».

– Можешь не провожать, просто покажи рукой, – добавил я к сказанному с ультра-фальшивой улыбочкой.