Все изменилось после смерти Эйми.

Даже по прошествии стольких лет думать об этом спокойно Лия не могла.

Жили они с Эйми по соседству и практически все время проводили вместе — гуляли, болтали. Дружба их была примечательна полнейшим отсутствием какого-либо драматизма. Даже споры о «Дизел Рэтс» отличались беззлобностью, ибо большей частью между ними царило полнейшее согласие. Покорять мир они тоже собирались сообща — правда, как именно, представления не имели. Просто знали, что, когда придет пора, они будут вместе.

Но обернулось все иначе: Эйми не исполнилось и двадцати, когда она утонула в речке Кикаха за парком Университета Батлера, в одиночестве, где-то между полночью и восходом.

Полицейское расследование сочло ее смерть самоубийством.

Но верить в это Лия категорически отказывалась. Ей никогда и в голову не приходило употребить по отношению к лучшей подруге слово «подавленная». Однако потом обнаружился дневник, который родители подарили Эйми примерно за год до ее гибели.

И записи в нем оставляла определенно не та девушка, какую знала и любила Лия.

Почерк, упоминавшиеся люди — все это было ей знакомо. Она и сама принимала участие в большинстве описанных подругой событий, только узнать их в подаче той Эйми, что вела дневник, было практически невозможно. Взять хотя бы поэтическую битву в кафе «У Кэтрин», на которую они отправились небольшой компанией. Вечер начался весело — шуточки, дружеские подколы, — а потом один поэт буквально наповал сразил девушек глубиной строф и искренностью подачи. Они все тогда сомлели и вроде повлюблялись в него.

А в дневнике Эйми про битву и про стихи упомянула вскользь. Ее куда больше занимало, что думали о ней подруги, какое имел значение тот или иной брошенный на нее взгляд и не являлось ли некое безобидное замечание скрытым оскорблением. Все это излагалось на двух страницах!

В целом дневник содержал бесконечные вариации на данную тему. Какой бы доброжелательной ни представлялась обстановка, Эйми неизменно казалось, будто все ее осуждают и обращают внимание исключительно на ее недостатки. И она снова и снова задавалась вопросом: зачем я живу? Какой от меня толк?

Последняя запись в дневнике представляла собой две строки из песни «Дизел Рэтс» «Спаси меня»:

Потерять лучшую подругу было все равно что лишиться правой руки, а чтение дневника и вовсе погрузило Лию в глубочайшую депрессию. Потому что выходило так, словно Эйми, с которой она выросла, являлась лишь плодом ее воображения.

По иронии судьбы, вытащили Лию из депрессии всё те же «Дизел Рэтс». Она принялась слушать их записи, пытаясь понять, почему же их песни не спасли Эйми, но выяснила лишь, что они способны спасти ее.

Но почему тогда они не спасли Эйми?

Только этот вопрос Лия собиралась задать Джексону Коулу, если тот в самом деле окажется жив. Хотя и не думала, что у бывшего рокера найдется на него ответ.

Себе же Лия чаще всего задавала другой вопрос: почему она не разглядела всего ужаса происходящего? Какой же тогда она была подругой, коли не заметила страданий Эйми, не обратила внимания на ее неверие в собственные силы? Чувство собственной вины терзало Лию все эти годы.

Конечно, она может выплеснуть весь этот бред на бумагу. Но зачем? Кому от этого будет лучше? И точно получится не та книга, на которую рассчитывает Алан.

Лия вздохнула и принялась записывать все подряд — и обрывки воспоминаний, и вопросы. От работы ее отвлек шум двигателя. Она подняла глаза и, заложив блокнот карандашом, принялась наблюдать, как на стоянку мотеля въезжает старый разбитый пикап. Заметив в кабине двоих мужчин, Лия напряглась: ей пришло в голову, что сидеть тут в одиночестве не безопасно и вообще стоило заблаговременно укрыться хотя бы за хлипкой дверью номера. Но теперь прятаться поздно — она попала в перекрестье на мгновение ослепивших ее фар.

Грузовичок подъехал поближе, остановился, открылась, выпуская пассажира, дверца. Приехавший, перекинувшись с водителем парой фраз на беглом испанском, ее захлопнул и с любопытством уставился на Лию. Пикап заурчал и укатил прочь.

Лия окинула взглядом незнакомца: возрастом где-то под шестьдесят, лицо обветренное, высокий, подтянутый, одет, видимо, по местной моде — джинсы, ковбойские сапоги, синяя фланелевая рубашка и кожаный жилет с бахромой. Явно повидал всякого на своем веку, как и его шмотки. Мужчина неторопливо направился к Лие — ей внезапно стало как-то не по себе, — но, должно быть, ощутив ее тревогу, остановился в паре метров.