Он наклонился с довольной улыбкой и щелкнул меня по носу.

— Поспи.

— Иди прими свои таблетки, сумасшедший, — парировала я, пытаясь стереть улыбку с губ.

— Сумасшедший — это слово, так же означающее «интересный», — сказал он легкомысленно. — Как скучен был бы мир, если бы я знал, что завтра не надену балетную пачку и не займусь балетом.

— Это твой план? Потому что я не уверена, что делают пачки медвежьих размеров, — сухо сказала я.

— Это твоя проблема, белла. Может быть, я сделаю это, может быть, не сделаю. Планы для нормальных людей, и я чувствую, что ты совсем не нормальная. Они просто заставили тебя думать, что ты являешься ею. — Он подмигнул и направился вверх по лестнице, чтобы выйти из подвала.

Я обдумывала его слова и какой смысл они имели для меня. Четыре стены моего разума были воздвигнуты руками моего отца, но что он утаил?

Я попыталась вспомнить время до того, как почувствовала себя в клетке, и перед моим мысленным взором всплыло лицо моей матери. Мне было всего семь лет, когда она умерла, но каждое воспоминание о ней было для меня драгоценным. До того, как она покончила с собой, все, что я могла вспомнить, это то, что я была счастлива. Веселилась с ней в парке, часами танцевала, пела и играла. Она была моей лучшей подругой. Моей единственной подругой. А когда она ушла от меня, мир стал меньше.

Мама не позволяла мне видеть решетки, окружавшие нас, она укрывала меня от правды: что мы всего лишь две птицы в клетке, поющие на закате, нарисованном на стене.

Неужели она была несчастна все эти годы и никогда не показывала мне этого? Сделал ли мой отец все, что мог, чтобы убедиться, что с ней все в порядке? Или он заманил ее в ловушку, заковал в кандалы, и она не выдержала ни минуты на этой земле? Даже ради меня.

Моя душа болела от всех вопросов без ответа. Я очень дорожила каждым воспоминанием о ней, но ее смерть запятнала их. Потому что теперь я задавалась вопросом, была ли каждая ее улыбка красивой ложью. И могла ли я сделать больше, чтобы успокоить боль, которая, должно быть, жила в ней.

Теперь стало ясно, что папа пытался навязать нам свое представление об идеальном. Тихий, сдержанный, послушный…

Мне было интересно, пытался ли когда-нибудь отец Рокко приручить его, и какая-то часть меня надеялась, что он не был каким-то образом сформирован. Что это была его истинная, варварская натура. И я завидовала этому так, что даже не могла понять.

Я проснулся рано с хрустом в шее и мурашками по коже от ветерка, пробившегося из-под двери подвала. Похоже, Гвидо усвоил урок. Ночью от него не было ни звука, и не похоже, что мне действительно нужно было спать на полу у двери подвала, но, черт возьми. Я не собирался рисковать.

Слоан могла быть нашей пленницей, но я не собирался отдавать ее такому животному, как Гвидо, для игры с ним.

Я встал и вытянул ноющие конечности, подняв с пола одеяло, на котором спал, и отнес его обратно в гостиную.

Я развёл огонь, подложив дополнительные поленья, и взглянул на часы. Было без четверти шесть. Никто еще не встал и, вероятно, не встанет в течение нескольких часов.

Я направился на кухню, приготовил две дымящиеся кружки кофе и взял тарелку с тостами, прежде чем поставить ее в гостиной.

Я вытащил из кармана ключ от подвала и пошёл открывать его, тяжело вздохнув, когда дверь распахнулась.

Я не торопясь спустился по лестнице и включил свет.

Слоан спала в коконе из одеял, которые я ей дал, но я все же увидел, как мурашки пробегают по ее телу. Мое дыхание участилось, я приблизился к ней и поднял на руки, даже не потрудившись не разбудить ее.

Слоан ахнула, когда обнаружила, что ее подняли с кровати. Её тело напряглось и она начала бороться, прежде чем ее взгляд остановился на мне.

— О, — вздохнула она с облегчением, и уголки моих губ дернулись в намеке на улыбку, которую я сдержал.

— О, — повторил я, прижимая ее к груди, когда мы начали подниматься по лестнице.

Она обвила руками мою шею, притягивая меня ближе, так что ее сладкий аромат омывал меня, соблазняя попробовать.

— Ты действительно спал здесь, на полу? — выдохнула она, когда мы вышли в коридор.

— Это было полезно для моей спины, — невозмутимо сказал я, пробираясь в гостиную, и тепло огня окутало нас. Но в нем не было ничего похожего на тепло, которое прожгло меня, когда Слоан наклонилась и поцеловала меня в щеку.

— Спасибо, — выдохнула она так тихо, что я едва расслышал слова. Но они были сказаны.

Я прочистил горло и усадил ее в кресло у огня.

— Я не был бы слишком благодарен на твоём месте. Возможно, мне все таки придется перерезать твою хорошенькую глотку, когда все будет сказано и сделано, белла, — предупредил я.

В ответ на эту угрозу она нахмурилась, но это не было похоже на то, что она опасается, что я действительно поступлю так. Может, она мне не поверила. Или, может быть, она просто недостаточно ценила свою жизнь.