Шрифт:
– Опера, – она улыбнулась сначала в предвкушении, она любила оперу, а потом, увидев, как он скорчил недовольную рожицу, его она любила тоже.
– Светлана Павловна, здравствуйте! – Голос адвоката вернул её из воспоминаний в такое же летнее и тёплое, но уже не многообещающее кафе. Мечты растворились, любимый исчез, а ей предстоял крайне неприятный разговор.
Яна
И снова здравствуй, дневник! Не обижайся, три дня меня тут не было, потому что мне нечего было сказать. Каждый день похож на предыдущий, кроме конечно тех, когда я бываю в студии. Мне нравится рисовать. я получаю удовольствие от этого. Точнее сказать можно много всего, но я не знаю как. Ещё я боюсь, что кто-то тебя найдёт и подумает про меня плохое. Вчера была на рисовании, Клео похвалила мою тыкву, а ещё мы говорили про Хеллоуин. Я придумала костюм, но рассказывать об этом не стала. Думаю, другие придумывают гораздо лучше меня. Наверно, это глупо, ведь меня даже никуда не звали. Зачем я планирую эти встречи, костюмы. Я спросила вчера Клео, она разрешила так себя называть, насчёт происшествия, и хотя она сказала, что так бывает, когда взрослые расстраиваются и выходят из себя, но думаю, она имела в виду что-то другое. Я видела эту тень в её взгляде, которая приходит ночью и путает сны, наверно, не буду об этом писать, я уже сказала лишнее. В прошлый раз я не смогла сказать, что люблю его, но я так думала. Ты не знаешь, что когда-то он решил, что наша последняя встреча будет действительно последней.
Клео
Чувство безысходности от разговора с Яной не могло раствориться даже в ярком послеобеденном солнце. Я решила прогуляться по парку. Пустынные дорожки разрезали газоны на равные куски, скрывались в дымке, которая уже опустилась на город. Было тяжело дышать, майка липла к спине, а на зубах скрипела пыль. Прогулка не принесла обычного успокоения, а впереди ещё был суетливый рынок с его многорукой и многоголосой толкотней – мама попросила на обратном пути купить продуктов. Я спустилась в прохладу овощного павильона и быстро прошла к крайнему ряду – улыбчивый старичок был не болтлив, терпеливо ждал, пока я выбираю овощи, и выгодно отличался от навязчивых продавцов.
Отдавив руки тяжелыми пакетами, я добралась до остановки и втиснулась в троллейбус, уже распухший от вечерней толпы. Чужие локти упирались спину, ещё плотнее прижимая одежду к коже. Воздух вяло тёк от открытых окон, отчаявшись побороть глухое облако запахов пота, духов и съеденной пищи. Пахло жареными пирожками. На своей остановке, протиснувшись между дяденькой с газетой и грустной женщиной, всю дорогу ругавшей абсолютно всё – от городских властей до несчастных попутчиков, я выскользнула в жаркие сумерки, показавшиеся прохладой.
Судя по утреннему настроению, с мамой сейчас лучше было не сталкиваться. Не думаю, что встреча с юристом добавила ей любви к окружающим. Я услышала резкие ответы по телефону на кухне, поставила пакеты в коридоре, не дав картошке раскатиться, и скрылась в комнате.
– Опять всё, как попало! – Скрыться мне не удалось. Пришлось тащиться на кухню и выслушивать очередную лекцию о том, как я просираю свою жизнь. Подобные тирады отличались друг от друга только последовательностью фраз:
– Посмотри на меня…
– А ты вот могла бы…
– Тратишь время на ерунду…
– А вот дочка тёти Вали…
– Нет бы мужа себе искать…
– Возишься со своими придурками… – и давно меня уже не задевали.
Мать попадала в колею замкнутого круга сожалений, которые начинались от моего несоответствия её ожиданиям, скатывались к моему отцу, проявившим удивительную и неожиданную для матери легкомысленность, добредали до руин её попыток построить собственную счастливую любовь и снова возвращались к моей никчёмности.
Раньше на этапе буйства гормонов я пыталась с ней спорить, доказывать свои убеждения и рассказывать свои открытия и наблюдения, свое удивление тем взрослым миром, который мне открывался в шестнадцать, но потом начала улавливать повторение аргументов, определённые тематики недовольства и привычные обреченные интонации.
– Сегодня я читала про конкурс…
– Конкурсы-фигонкурсы! Напридумывали! Нет бы делом заняться!
– Ну там дается возможность попробовать себя…
– Сплошное надувательство твои эти конкурсы! Лишь бы денег заработать!
– Но, мама, я думала, что…
– Думала она! Вечно ты летаешь в облаках! Надо нормальную работу искать!
– Там в жюри один известный…
– Нормальную работу, слышишь меня?! А не эти твои почеркушки!
– Мне нравится рисовать!
– Вся в отца! Этот тоже всё в облаках летает, а реальной помощи – ноль.
К двадцати я бросила попытки вывести её из этой бесконечной круговерти разочарований, в нужных местах молчала, где-то поддакивала и соглашалась. По инерции иногда пыталась ещё рассказывать об удачной работе или о талантливом ученике, но разговор неумолимо скатывался к обвинениям в бесперспективности, потом опять к отцу и её – матери – загубленной жизни, и я научилась оставлять все свои взлёты и вдохновения внутри себя. Мать даже не обратила внимание, что я перестала с ней спорить, и привычно обреталась в серой атмосфере своей неустроенности и забытых намерений, лишь морщинка на лбу становилась все глубже.
Когда мать иссякла, я ушла в свою комнату, неплотно закрыв дверь – запираться запрещалось с того момента, как у меня появилась своя комната. Когда родители разошлись – я переехала из зала в маленькую комнату. Но даже в моем собственном пространстве мать хотела держать всё под контролем.
Я открыла окно, привычно заглянув в глубину двора с высоты нашего седьмого этажа. Асфальт исходил жаром среди яркой зелени. Я читала, что на смерть можно разбиться, упав и со второго этажа, хотя случаи счастливых спасений при падениях с огромной высоты пугали меня возможностью выжить, но остаться без движения или разума.