Разговор должен был состояться рано или поздно. Ира желала его и боялась. Хотелось поскорее развязать, а не выйдет, так и разрубить узлы в этом своеобразном треугольнике — мать, единственный сын, любимая сыном и любящая его женщина...

...Некоторое время они шли молча. Дождь перестал, женщины отряхнули зонтики и спрятали их.

— Куда мы идем? — спросила наконец Ира.

— Туда, где меньше людей, в парк.

— Вы полагаете, люди могут помешать нам? — в голосе Иры звучала ирония.

— Не хотелось бы, чтобы нас видели вместе, — отрезала Фастова. «Ничего, сейчас ты услышишь, кто ты и что ты, — подумала Мария Никифоровна. — Я тебя навсегда отважу».

Они вошли в парк, свернули на боковую аллею, и здесь Фастова начала атаку.

— Мне хочется надеяться, у вас хватит ума понять: женщина вашего образа жизни и поведения, — она сделала ударение на последних словах, — никогда, понимаете, никогда не станет женой моего сына! А раз так, оставьте его в покое.

— Предложите это Лёне, — спокойно посоветовала Ира. Выстрел в десятку. С Леней Мария Никифоровна говорила многократно и безуспешно. Последний разговор состоялся накануне.

— Зачем тебе нужна жена с чужим ребенком? — возмущалась Мария Никифоровна. — Ведь она, наверное, даже не знает, кто его отец. И ты, такой интеллигентный мальчик, хочешь сам погубить свою жизнь. Опомнись.

— Я люблю ее, мама. Почему ты не хочешь меня понять? Спроси у Иры — она тебе скажет то же...

И вот сейчас Ира адресует ее к сыну. Они сговорились и решили свести ее в могилу. Обида захлестнула Марию Никифоровну, она с трудом сдержала себя и с достоинством продолжала:

— В отличие от вас Леонид считается с матерью. Вы должны прекратить травмировать его своими назойливыми притязаниями. Я поставила перед собой цель — оградить его от вашего влияния, и добьюсь ее, чего бы мне это ни стоило.

— Вы хотите навязать сыну свою волю и в своей слепой любви не замечаете, как усложняете ему жизнь. Я, разумеется, не подхожу вам — вас шокирует мое прошлое: ведь я не захотела жить с пьяницей. Но я имею право на жизнь, на любовь...

— Живите, любите, но только не моего сына, — надменно прервала ее Фастова.

— Мы сейчас реже видимся с ним, благодаря вашему воздействию... — Услышав это, Фастова просветлела: наконец ее мальчик внял голосу разума. — Но не торопитесь торжествовать, — продолжала Ира. — Мы все равно будем вместе, а вас прошу, по-хорошему, по-доброму прошу: не мешайте.

— Вы лучше займитесь воспитанием ребенка, чтобы он не пошел по пути своих родителей.

— Этим мы займемся с вашим сыном.

Мария Никифоровна задохнулась от гнева.

— Только через мой труп... Слышите, вы... через мой труп.

— Ну что ж, это тоже вариант, — криво улыбнулась Ира.

Потом Леня уже не мог точно вспомнить, когда появилось это щемящее чувство тревоги. Может быть, когда он подходил к дому и, привычно подняв голову, не увидел на балконе поджидавшую его мать. Тогда он успокоил себя: «Наверное, потушила свет и стоит у окна». Закрытая дверь угрюмо смотрела зеленым глазком и не открывалась на звонки. Он достал ключ и, чувствуя, как учащенно бьется сердце, вошел — теперь уже он не сомневался, — в пустую квартиру. «В кино ушла с тетей Надей на последний сеанс, ведь давно грозилась. Сейчас одиннадцать — скоро подойдет».

Он немного успокоился, переоделся и пошел на кухню — обеда не было. «Мама не приходила с работы, — обожгла его мысль. Леня заметался по квартире, не зная, что предпринять. — Просто ушла? Чтобы меня проучить? Значит, ушла. Куда? Не куда, а к кому, — поправил он себя. — Ясно. Владимир Григорьевич. Да, теперь, кажется, вопросов нет». Леня поморщился.

С Владимиром Григорьевичем Крюковым, давним другом Марии Никифоровны, у него были сложные отношения. Он понимал: это несправедливо, ведь Владимир Григорьевич — неплохой человек и любит маму, но, как ни странно, именно чувство Крюкова к матери, его преданность ожесточали сына, и он не всегда мог скрыть неприязнь к нему.

Делить маму он ни с кем не собирался. Правда, уже достаточно давно он вышел из-под ее влияния, когда она контролировала каждый его шаг, давала советы на все случаи жизни.

Первая брешь безоговорочного повиновения маме была пробита в день окончания школы. Тогда собрались у Лени, мама сама предложила: хотела быть в курсе происходящего. В веселом гаме, который стоял в квартире, глядя на довольное лицо сына, Мария Никифоровна счастливо улыбалась, с необычной для ее возраста легкостью бегала из комнаты в кухню и обратно, следила, не пустуют ли тарелки гостей.

— С дороги, с дороги! — весело покрикивала она, неся блюдо с фруктами, и вдруг обомлела: Леня курил на балконе.

— Что это значит? — заикаясь, обратилась она к сыну.

— Это? — переспросил Леня, показывая на сигарету. — Это, мамочка, значит, что мы уже зрелые, о чем нам и выдали аттестат. — Но, увидев слезы в ее глазах, погасил сигарету, обнял за плечи: — Ну всё, всё, дурак я.

Институт ему выбрала мать. Он хотел, как и его друг Алишер, стать журналистом или, по крайней мере, поступить на филологический. Но Мария Никифоровна считала такие специальности неперспективными, — надо идти в технический вуз. Отказывая себе во всем, она наняла двух репетиторов — математика и физика. Леня не посмел тогда ослушаться. Он прошел по конкурсу, но к учебе относился как к тяжкому бремени. На третий курс его перевели условно: он имел два «хвоста» за летнюю сессию. «После того как окончу инженерно-технический для мамы, поступлю на филологический — для себя», — твердо решил он.