Служба в армии (точнее, на флоте, родном Тихоокеанском) научила его терпеть боль. Носить погоны — это не баловство и не обязанность по чьей-то частной воле, это в первую очередь веление собственной души, земли отчей, отклик на зов предков, отца с матерью, воспитавших будущего воина, ратника и уж потом, во вторую очередь, — личная подчиненность строкам Конституции, обязывающим каждого гражданина защищать свое Отечество.

Если бы Геннадия спросили на высоком суде, чему его научила служба флотская, он бы ответил совершенно искренне, хотя и казенно, словами лектора из политотдела, привыкшего ездить по кораблям и выступать перед моряками:

— Преодолению себя и своих слабостей.

Если бы этого не было, вряд ли бы он сумел пробыть в Чили даже две недели — не получилось бы. Он сошел бы с ума или наложил на себя руки, другого пути у человека, оказавшегося тут изгоем, нет.

Изгой — это самое худое, униженное, ниже дна состояние, в котором может находиться человек, — где-нибудь на уровне скотного двора или загона, где перед забоем откармливают поросят… Но свиньям хоть еду дают, не заставляют голодать.

Чтобы хотя б немного забыться, не видеть того, что он видел, что бросалось в глаза, Москалев вспоминал свое прошлое, Находку, Владивосток, плавания по тамошним морям, прогулки по берегу, вообще по дальневосточной земле, и у него обязательно стихала боль, делалось легче, на лице появлялась обрадованная улыбка, и ничто не могло стереть ее, даже если на подавленную боль накладывалась боль новая, сильная, способная остановить сердце… Москалев все равно улыбался.

Однажды он здесь, в Чили, на замусоренной набережной, услышал историю, которую хорошо знал, хотя это и было давно, как немного знал и участников ее — моряков, унесенных на барже в открытый океан. Они вместе служили на Шикотане. Унесенные ребята без еды, без воды, без горючего, лишенные тепла, целых две недели болтались среди волн и уплыли едва ли не на другой край земли… Хорошо, что на одном из океанских перекрестков их случайно повстречал американский военный корабль и снял с железной ржавой коробки, именуемой самоходной баржей.

Если бы этого не произошло, то старший на барже по фамилии Зиганшин вместе со своей командой попал бы под трибунал. А так сработал закон политического чудачества или, говоря иначе, соперничества, и сюжет стал развиваться в благоприятную для зиганшинцев сторону.

В результате власти наши наградили мокропутных солдатиков — они действительно были мокропутными бойцами, солдатами, а не моряками, и носили обычную пехотную форму, только на погонах у них по трафарету были выведены маслом две большие буквы ТФ, что означало "Тихоокеанский флот".

Плавали пехотинцы на самоходной десантной барже (сокращенно СДБ), которую военный люд называл танковозом, и команда Зиганшина действительно перебрасывала танки по курильским островам, поскольку обстановка на пограничной земле Курил была такая, что у солдат на ногах дымились голенища сапог.

В тот штормовой день команда танковоза отдыхала — море было серым, неприветливым, по небу ползли грязные, по самую пробку наполненные холодной моросью облака, такая погода ничего хорошего не предвещала, и мокропутные пехотинцы решили отдохнуть: сварили картошечки, открыли пару банок говяжьей тушенки, разделали три селедки собственного соления, нажарили большую сковороду здешней камбалы-палтусовки, тающей во рту, — вкусная была рыба, особенно, когда свежей попадала на сковороду, и ловить ее было легко, клевала она на все, даже на пуговицы от штанов… Главное, чтобы к леске был привязан острый крючок.

Из местной лавчонки принесли мягкого, белого, как сметана, так называемого формового хлеба и сели за стол. Пара чекушек, которая была у них припасена к обеду, растаяла так быстро, что они не заметили этого, у служивых — ни в одном глазу, даже намека на это не было, — поэтому самого молодого из команды отрядили в магазин.

В суете той, что сложилась как праздничная, Зиганшин прозевал штормовое предупреждение, переданное по радио, и шквал, налетевший на старенький причал, где стоял танковоз, оказался неожиданным.

Примитивная тумба, на которую была накинута петля причального каната, — уже дряхлая, ржавая, в дырках, неожиданно рассыпалась, не выдержав налета, и самоходку поволокло в открытое море.

Команда зиганшинцев не сразу засекла беду — лакомилась палтусовкой, вкусно чмокала губами и ни о чем плохом не думала. Подумаешь, шторм! Мало ли штормов они пережили здесь, на Курилах, — не сосчитать! А когда все-таки почуяли неладное, очухались и выскочили из кубрика — даже земли не увидели, так далеко их унесло. Всего за несколько минут. Только волны, волны, волны…

Надо возвращаться. Тем более что четвертый член команды, ушедший в магазин, уже, наверное, на берегу топчется, ладонь ко лбу прикладывает в выжидательном жесте: не понимаю, дескать, шутки, которую учудили вы, ребята — взяли и провалились куда-то вместе с танковозом. Не-ет, такие шутки непонятны, совсем непонятны.

Зиганшин сунулся к двигателю, чтобы запустить его, а в баках вместо горючего — воздух, нет горючего, кататься только на собственных коленках можно. Либо на своей заднице, предварительно обернув ее чем-нибудь резиновым, чтобы пятая точка не промокла.