Москалев покачал головой — стало ясно, кто воспользовался его водой.

Поняв, что с соседом у нее никаких конфликтов не будет, знакомство было вроде бы мирное, змея решила обустроиться — притащила к себе в комнату несколько газет, порвала их на ленты и соорудила из этих лент ложе, свила его так искусно, с таким толком, что даже не догадаешься, гнездо ли это? Может, подстилка для домашних кобельков, купленная в магазине. Умелая была дама.

Москалев ее не боялся — разная кусачая живность, начиная со змей, кончая осами, стараются соседей не трогать, а жить с ними в ладу и согласии — это закон. Но имелась одна неловкость, скажем так, которая раздражала змею, — громкая музыка. Когда музыка играла особенно громко, змея начинала нервно дергаться. А раздраженная змея легко может стать неуправляемой, для которой нарушить установленные между соседями нормы — раз плюнуть. Плюнуть ядом, например… В ведро воды.

Геннадий решил держаться настороже. На всякий случай.

Но змея хоть и нервничала, мирных обязательств своих не нарушала — ни разу не позволила себе какой-нибудь неприятной выходки по отношению к человеку.

Но вот наступил момент, когда Москалев принес полную кружку воды, — в очередной раз, — поставил на старое место: пусть змея пьет, сколько захочет, но вода оказалась нетронутой, кружка как была полной, так полной и осталась.

Змея ушла. Геннадий огорчился — он потерял хорошую соседку… Было отчего огорчаться. Но проявилась и другая беда: Родриго неожиданно запил, запил по-крупному — видимо, сказались разные гены, начали сниться сны о России, и он забыл про свое "футбольное поле", прекратил заниматься делами — все пустил на самотек.

"Футбольное поле" ответило хозяину той же монетой: через четыре дня после запоя на город наползла сырая хмарь, посыпался теплый серый дождь, и Геннадий обнаружил, что на полу бара, обслуживавшего танцующих футболистов, образовалась большая лужа, по которой впору было плавать на лодках. Серьезный получился водоем.

Хорошо, дожди в Чили — явление редкое, лужа в конце концов высохла, а вот хозяин в себя так и не пришел — судя по всему, хмельная ванна, в которую он погрузился с головой, в отличие от лужи, высохнет нескоро, денег не платил, обязательств не выполнял, и Геннадий, потерпев еще немного, с сожалением покинул "футбольное поле", отправился дальше, хотя куда идти, к кому обращаться, к какому углу притулиться плечом, не знал.

Но и оставаться здесь было нельзя. Выходит, змея давно почувствовала запой, раз первой покинула "футбольное поле". С Геннадием не попрощалась… это в силу привычки. Ну, да бог с ней, со змеей. Надо было думать о себе самом, родимом.

Как бы там ни было, жизнь — изломанная, крученая-перекрученая, в драни и лохмотьях, ничего доброго не сулящая, — продолжалась.

Неделя шла за неделей, месяц за месяцем, время растеряло свои краски, все вокруг было серым, каким-то невнятным, без единого светлого пятна, вызывающим изжогу, а иногда — боль и тоску.

Русский язык почти ушел от него, срединной линией, которую он раньше боялся переступать, было получение вида на жительство: Москалев стал наполовину чилийцем.

Во сне по-прежнему часто возникала мама, в ушах звучал, долго не истаивая, ее озабоченный, предупреждающий голос:

— Гена, ты только не сорвись, не запей, ладно? Очень прошу тебя!

Клавдия Федоровна исчезала, Москалев просыпался с болезненно бьющимся сердцем, всматривался в темноту: куда же подевалась мать?

Матери не было, но голос ее чистый, певучий продолжал звучать в ушах.

Стоило ему снова заснуть, как опять возникала мама, она сверху, с небес следила за ним, переживала, была готова в любую трудную минуту поддержать… Именно она не допустила, чтобы Геннадий окончательно забыл русский язык.

Он вновь прошел длинную, вытянутую чулком страну Чили от головы до пят, единственное что — в ревущих водах юга не бывал, а так был везде. В пути встречал всякое, хорошее и плохое, как и людей всяких; были и такие, кому очень хотелось врезать по физиономии… Но приходилось держать себя в руках.

На одном из южных островов Геннадий ремонтировал богатому клиенту яхту, работал на совесть: яхта ему нравилась, к ней нельзя было относиться абы как, и Москалев старался.

Владелец яхты Сантьяго Мухкис, добродушный и сытый, как слон из зоопарка, устраивал Геннадия, а вот брат его, которого в семье за вредный характер звали Купоросом, часто допекал ненужными советами, и это Москалеву очень мешало.

Как-то Сантьяго отлучился по делам на материк, Купорос ранним утром появился на яхте, красный от крепкой, как огонь, тутовой самогонки, с глазами, разъезжающимися в разные стороны и мокрыми губами: почему-то всякий раз, когда он выпивал, губы у него делались мокрыми и не просыхали до тех пор, пока Купорос не становился трезвым, как лимон, висящий на дереве.

Увидев Геннадия, Купорос начальственно выпятил нижнюю губу, с которой на брюки ему тут же свалилось несколько капель слюны.

— А ты чего тут делаешь, русо? — хриплым голосом поинтересовался Купорос.

— Как чего? Разве не видишь? Работаю… — спокойным тоном, стараясь не заводиться, ответил Геннадий.

— Ты больше здесь не работаешь… Иди отсюда! — Купорос поднял ногу, прицелился, чтобы двинуть ею Москалева в зад. Ударить не успел, Геннадий оказался проворнее и ловко перехватил ногу Купороса, с силой вывернул — серьезно вывернул, в ступне даже что-то хрустнуло, силенок у этого тощего чилийца было немного, максимум, с кем он мог сейчас справиться — с самим собою, и то если сопротивляться не будет, — от боли Купорос заорал так, что под бортом яхты вспучилась темная грозная волна.