Вот так он и одолевал три океанские мили, с которых началась его дорога к дому. Рвался он домой из последних сил, верил матери, голосу ее, звучавшему в ушах: "Все будет хорошо", — мать словно бы вообще не отходила от него… А раз Клавдия Федоровна говорит, что все будет хорошо, значит, так оно и будет.

Выл ветер, подобно артиллерийским повозкам с огромными колесами грохотали валы, над головой человека очень низко неслись черные пороховые клочья, едва не повисали на нем, шлепались в воду… Геннадий только пригибался, пропуская разный встречный мусор, и, хрипя, задыхаясь, греб и греб веслами, приближаясь к невидимой точке, где кончалась вода и начиналась суша.

Все закончилось благополучно, Геннадий добрался до порта Кастро, брызжущего музыкой, современного, далекого от вижучей и их забот, из Кастро переместился в Пуэрто-Монт, а оттуда прямая дорога "панамериканы" вела в чилийскую столицу, где на авеню де Колон располагалось наше посольство.

Автобус, шедший по "панамерикане" на север, был новый, современный, с бархатными цыганскими сиденьями, вгоняющими в сон, шел он ходко, за окнами только мелькали небольшие городишки, один за другим, будто нанизанные на шампур, каждая такая точка была украшена своей ферией — ярким базаром, где чего только ни продавали…

Вначале Геннадий стеснялся своего костюма, байковых штанов и диковинных заплат, но потом привык к обстановке, успокоился — пусть люди принимают его таким, какой он есть, — и стал чувствовать себя увереннее, у него даже появился аппетит, в автобусе он съел три бутерброда с лососиной, приготовленные еще в Чилоэ.

Под пение шин мимо проносились сумрачные серые горы, очень угрюмые в зимнюю пору, в летние месяцы они бывают совсем другими, утопают в веселой жемчужной дымке, хотя легкомысленного общения накоротке не допускают, ведь это горы великих инков, пробегали городки с черепичными крышами, оберегающими от печного солнечного жара, кудрявые реликтовые рощицы, голубые лагуны, зубчатые стены крепостей, луговые поляны с пасущимися на них стадами, грифы, сидящие на скальных выступах, террасы с насыпной плодородной землей… Интересно было.

Автобус шел день, потом ночь и часов в одиннадцать третьего дня, в бронзовом солнечном мареве, под приветственное пение разноцветных птах прибыл в Сантьяго.

В посольстве Геннадий уже бывал, старался сориентироваться в городе как опытный штурман в море и вскоре, шеголяя разбитой походкой опытного бродяги, выработавшейся у него на Чилоэ, уже подходил к посольским воротам.

Нажал на кнопку связи с дежурным комендантом, динамик зашипел, будто перегретый утюг, и послышался бодрый властный голос:

— Вы кто, назовитесь… И к кому?

Геннадий назвал свою фамилию, имя с отчеством, — властности в голосе дежурного немного поубавилось.

— О-о, тот самый знаменитый Москалев, — проговорил он и умолк. По-ружейному звонко щелкнул замок, и посольская дверь распахнулась.

Геннадий остановился у стойки, огороженной поверху бронированным стеклом, за которым сидел дежурный, поставил у ног пакет.

— Подождите пару минут, сейчас придет консул Полунин, — предупредил дежурный, голос его, — без всяких микрофонов и усилителей, ничего, кроме шипения, не добавляющих, звучал сердечнее, живее, Геннадий глянул на загородку и неожиданно подумал, что он упустил одно важное дело, — на лице его возникло виноватое выражение, губы зашевелились с немой досадой, — надо было бы засолить трехлитровую банку икры и привезти сюда в подарок, а он этого не сделал… Эх!

Раньше он передавал икру в посольство, дважды — вначале с Лурье, потом с Ширяевым, который, к слову, уже уехал и находится в России, перед отъездом Толя сделал крюк на Чилоэ, повидался с Геннадием…

Через несколько минут рядом неожиданно возник, словно бы вытаял из-под земли, невысокий, толково скроенный парень в широких легких брюках, сшитых из ткани, казавшейся невесомой, с круглым русским лицом.

Подал Геннадию руку, рука оказалась крепкой, твердой, будто была выпилена из добротного древесного материала, назвался:

— Полунин. Сергей. Обращаться ко мне можно без всякого отчества, так проще.

Геннадий отметил, что от таких речей ему даже теплее стало, свист зимнего ветра, резвящегося над посольской крышей, сделался тише и мягче, обрел какую-то домашнюю окраску. Полунин обошел Геннадия кругом, разглядывая его, как некого диковинного человека, и улыбаясь, затем ободряюще наклонил голову и довольно констатировал:

— Это и есть товарищ Москалев? — потом глянул на часы, ткнул пальцем в циферблат и заторопился: — Пошли к послу, он через пять минут отбывает на открытие выставки.

Тут шла жизнь, совсем непохожая на жизнь острова Чилоэ, творилась она по другим законам, и люди здесь были другие, и предметы, и воздух, и мебель, тут все было другое.

Посол окинул опытным взглядом Москалева с головы до ног и сказал Полунину:

— Помогите Геннадию Александровичу приобрести новую одежду. — Он еще раз окинул Геннадия глазами с головы до ног. — Не то… в общем, эта уже вышла из моды.

А Геннадий еще в Пуэрто-Монте, чтобы выглядеть пофорсистее, да поприличнее, брюки свои с кудрявым начесом выпустил поверх сапог, из-под брюк выглядывали носы резиновых мокроступов, они еще малость сохраняли свой блеск и походили на нормальную обувь, все остальное — мимо, надо сдавать в музей, как память о прошлом, либо просто сунуть в ближайший мусорный бак. Да и сапоги тоже нужно определить куда-нибудь в мусорное пространство — не везти же их в Россию… На память о худых временах, проведенных в Чили.