Все это забудется очень нескоро.

Имелся у Геннадия в Находке, на берегу залива, небольшой участок земли, отведенный под личные нужды, под картофельные грядки, под морковь с черной смородиной, расположен участок был как раз напротив трех знаменитых скал, растущих прямо из залива — Сестры, Брата и Племянника. Скалы эти обозначены во всех без исключения картах и путеводителях.

Кстати, скалы хоть и вставали из воды и вроде бы стерегли воду, а всегда оберегали и сушу — в основном от злых ветров, перекрывали им дорогу, обеспечивали комфортный климат Золотой долине, считавшейся местом, без преувеличения райским…

И это было так до тех скорбных месяцев, когда одному из местных руководителей, явно не шибко большого ума, но умелого по части делать карьеру, пришла в голову мысль пустить три скалы на строительный камень, распилить их, остатки срыть, сровнять с дном залива — пусть вместо просоленных скал плещется вода и безмерная синь радует глаз.

Начали с Брата, — до конца его не допилили, как началось светопреставление: прорывавшиеся к берегу ветры, ошалев от предоставленной воли, стали крушить, мять, ломать все подряд, — кусты и деревья вырывали с корнем…

Тут люди поняли, какую беду они навлекли на себя, уполовинив Брата… Рады были бы вернуть все в исходное состояние, восстановить камень, загнать скальные кирпичи в первородные гнезда, да не дано было — глупость-то уже совершена. Скандал возник неимоверный, даже облака, боясь быть замешанными в ругани, обходили Находку стороной, а толку-то? Одной из трех заградительных скал уже нет и никогда не будет — Брата восстановить невозможно. Увы!

В народной памяти остались лишь имена тех, не самых мозговитых на свете чиновных людей, которые отдали приказ крушить знаменитые морские утесы; за дело рук своих они должны были бы ответить по закону, ан нет, их даже не пожурили на мелкой городской топтучке, и жизнью своей они остались довольны.

А земля, где выделили участок Геннадию (название этого местечка — Багульник), подвержена ныне и налетам свирепых ветров, и коррозии, и обезжириванию плодородного слоя, и обезвоживанию, и всем прочим бедам, которые уничтожают жизненные возможности почвы.

Как бы там ни было, дом — пусть даже самый крохотный, на той земле надо было ставить, под навесом жить нельзя, не то ведь погубленный Брат может мстить людям не только зимой, но и летом, сейчас, став крохотным, он мог запросто пропустить сквозь свои ворота десяток пышных туч и слить на долину целую Ниагару воды, это было в его силах.

Раньше в долине цвели роскошные сады, вызревали абрикосы, а сейчас, кроме шиповника, почти ничего и не вызревает. Вот к чему приводит обычное недомыслие…

Геннадию здорово помог родной брат, — он и мой брат, — Володя, судовой механик. Руки у него оказались золотые. Он мог одолеть любое сложное дело — провести отопление в птичье гнездо, зажарить курицу в ладонях, развивать на мотоцикле с квадратными колесами скорость не менее девяноста километров в час, разговаривать с бакланами на их языке, хотя этого никто не умел делать, развернуть течение ручья в обратную сторону, вживлять в металл дерево и дерево будет там жить и сотворить много других чудес.

Вскоре у Геннадия и дом стоял на низкой косине сопки, и небольшой огородик был обнесен сеткой, и свет проведен в помещения — электричество давал генератор, купленный в магазине, и собака погромыхивала цепью под окнами. Каждое утро Бим — некрупный лохматый пес в одно и то же время стучал лапой в окно — будил хозяина.

Наступила зима. Вьюжная, с осадками. Снега каждый день наваливало столько, что утром в доме было темно — серые сугробы плотно запечатывали окна, дневной свет сквозь них не проникал совершенно — приходилось откапывать и дом, и собачью конуру.

Зимой в Багульнике никто не жил, Геннадий находился в поселке один, смотрел телевизор, когда тот работал и на экране шло что-нибудь путное, присматривал за имуществом не только соседей, но и всего Багульника, думал о прошлом, во сне иногда вздрагивал и, наверное, кричал, поскольку слышал свой крик и видел, как на него несется прилипшая к гребню волны тяжелая кувалда, — сейчас сломает ему плечо, — просыпался в горячем поту…

Около Багульника кругами ходили дикие собачьи стаи, и это была самая большая опасность для людей, хотя люди появлялись здесь редко, да и снега было столько, что некоторые дома ушли под него целиком… Одичавшие собаки были опаснее волков.

В остальном же у Гены в Багульнике было все неплохо, сложилось в приемлемую картину; прошлое, так плотно и болезненно сидевшее в нем, начало понемногу забываться, уходить в туман времени, исчезать там почти бесследно, наверное, так бесследно и скрылось бы, если б из нынешнего времени, из его яви, не приходили бы какие-нибудь напоминания, заставляющие воскресать былое, и тогда Геннадий мрачнел, делался неразговорчивым…

Валерий Иванович Морозов, который когда-то летал из Москвы в Сантьяго, отвозил деньги на билет для Геннадия и вообще принял самое живое участие в его судьбе, ныне командует Ассоциацией ветеранов дипломатии, вобравшей в себя весь мидовский цвет, он по-прежнему бодр и деятелен и вообще, как я понял, считается очень толковым аналитиком, принадлежит к породе людей, без участия которых не готовятся сложные горячие блюда, именуемые международной политикой.