И дальше – пакеты, пакеты, пакеты, пластмассовые бутыли и коробки, разовые обеденные тарелки, старавшиеся держаться кучкой, а около них, словно бы собравшись специально, предметы покрупнее, похожие на кастрюли, суповницы и лотки для выдерживания холодца.

Видимо, слишком долго Москалев рассматривал диковинный остров, раз предметы увеличились настолько, что уже не влезали в бинокль, – рефрижератор подошел к многокилометровой пластмассовой свалке довольно близко. Геннадий поискал окулярами белую хрупкую птичку, хотя знал, что ее здесь нет, – не нашел и, понимающе улыбнувшись про себя, опустил бинокль.

Как всякому капитану дальнего плавания, ему приходилось забираться в места очень далекие и неведомые, которые даже на карте не отмечены, и видеть многое из того, что ни в Советском Союзе, ни в России нельзя было увидеть, но огромные острова из мусора он еще не видел. Никогда не видел.

Не было их и раньше, не водились они, но вот до чего дожили люди: искусственно вырастили их на теле океана. Будто новую породу вредных насекомых. От осознания только факта этого на душе становилось холодно.

Шланг из-за борта убрали, вытянули на палубу, возбужденно галдящий, брызгающийся водой народ стих.

Было в этой стихшести что-то подавленное, похожее на предчувствие беды. А ведь верно – когда-нибудь из-за этих полиэтиленовых, слипшихся в сплошную массу пакетов случится большая беда: вода в океане будет отравлена или же придет несчастье локальное – в глубину земную, в расплавленную магму нырнет с головой какой-нибудь развитый континент или несколько промышленных стран. Вместе с людьми, заводами и самолетами. Расступятся недра, – или вода, – природа заберет свое, из разлома только горячий парок брызнет, и все. Вот так исчезла куда-то таинственная Гиперборея, располагавшаяся, как считалось, на очень теплом (в ту пору) Северном полюсе. Вот так утонула в воде легендарная Атлантида, так исчезла во мгле времени и земля Санникова… Править бал будут отходы человеческой деятельности, засунутые в миллионы грязных пакетов.

Геннадий хотел что-то сказать капитану, но не смог – не получилось, в горло словно бы земли кто-то сыпанул, либо чего-то еще, застрял там ком – ни туда ни сюда… Он снова поднес к глазам бинокль, ощутил подавленно, как в висках бьются тревожные звуки-молотки.

Хотя и казался издали мусорный остров плоским, как блин, а плоским он не был, скорее неровным, со своими возвышениями и впадинами, горными пиками и провалами внутрь… Москалев помял себе пальцами горло: куда же подевалась у него речь? И капитан куда-то подевался, – скорее всего, отбыл к себе в каюту за трубкой: без трубки он ведь и командиром громадины-рефрижератора, и даже человеком переставал себя чувствовать. Геннадий покосился на рулевого – крупного волосатого детину с широким акульим ртом, способным откусить колесо у автомобиля, который стоял у небольшого электронного штурвала и одним мизинцем мог повернуть громоздкий корабль куда угодно, – даже заставить крутиться вокруг своей оси…

– Что, плавучую свалку обходить не будем?

Детина отрицательно качнул головой:

– Не-а!

– А если внутри этой свалки плавает какой-нибудь неразобранный экскаватор? Наткнемся на него – тогда как?

– Никак! – Москалев для этого верзилы начальником не являлся, поэтому рулевой и вел себя вольно, что было у него на языке, то и выкладывал.

Рефрижератор подошел к краю мусорного поля и, не сбавляя скорости, врезался носом в серую, недобро зашевелившуюся массу, – вошел, как в масло, осадка у судна была большая, поэтому остров распластывался целиком, отваленные ломти за кормой переворачивались вверх брюхом, – правда, не все, – и за кормой смыкались вновь.

Более того, детина-рулевой даже прибавил скорость, – видать, в назидание всяким маломерным капитанам, невесть зачем оказавшимся в океане, каковым он считал Москалева. Удел маломерщиков – плавать по владивостокским лужам и не соваться в стихию, именуемую морем, и уж тем более избегать океанов.

Породу таких людей, как этот рулевой, Геннадий знал хорошо: попадались и раньше, и не один раз, это самый ненадежный народ в любой беде, даже малой, обязательно подведет, покинет свое место, сбежит, либо спрячется.

С другой стороны, надо почаще встряхивать себя, и тогда разная ерунда не будет лезть в голову, в том числе и такая, почему этот откормленный, сонный от жирной еды дурень без разрешения капитана увеличил скорость… Это может делать капитан, и только он, а тюлень на судне – это тюлень, и больше никто, ботинок из Находки, валяющийся у входа на центральный рынок…

Честно говоря, надо бы уйти, скатиться вниз к своим ребятам, послушать, о чем они там гуторят, какими словами отгоняют от себя странный остров и что думают о дне завтрашнем, но Геннадий продолжал оставаться в рубке… А вдруг действительно под островом плавает брошенный экскаватор или железнодорожный вагон с щебнем? Что тогда будет делать этот дурень?

А дурень крутил маленькое штурвальное колесо одним мизинцем, он словно бы насадил прочно сбитое, украшенное бронзовыми заклепками колесо на палец, как обручальное кольцо, и тешился тем, что делал. Внимание его было рассеяно по воздуху, словно одуванчиковый пух в пору весеннего цветения.

Покинул Москалев рубку молча – что-то совсем не хотелось с кем-либо общаться. Путешествие надоело, уже две недели в пути, а остановок, за редкими исключениями – по метеоусловиям, нет, пейзажи за бортом – что слева, что справа, что впереди, что сзади – одуряюще одинаковы. Развлечений никаких – если только с собственной тенью играть в шашки или устроить охоту на муху, которая постоянно сидит на стекле иллюминатора и неотрывно глазеет в пространство. Муха эта случайно, по дурости залетевшая в бухте Диомид в каюту, мечтает о земле, о том, как она когда-нибудь сможет погреться на куске навоза под лучами приморского солнца… Господи, отчего же всякая муть лезет в голову?