Поравнявшись с кафе, Герц зашел позавтракать. Сел за столик, и тотчас к нему поспешила официантка. Он посмотрел на нее и мгновенно загорелся желанием. Как она молода! Все на ней сидело как влитое, дышало молодостью – короткое платьице, белый фартучек, телесного цвета чулки. Сколько же ей лет? Не больше двадцати пяти. Она улыбнулась Герцу с симпатией столь же древней, как мужской и женский пол. Принесла меню, спросила:

– Кофе?

Голос был нежный, просительный, полный обещания и тайной иронии, будто это ее слово – пароль, прикрывающий некий заговор.

– Да, кофе, – сказал Герц.

Она сделала несколько балетных шагов и вернулась со стеклянным кофейником. Аккуратно налила Герцеву чашку и спросила:

– Что еще принести?

– Булочку, яичницу из двух яиц, тост.

– Джем?

– Ладно, давайте джем, – сказал Герц и неожиданно вспомнил евреев в Польше, собственную семью, концентрационные лагеря, поля сражений, голод, желтые звезды. Увидел Броню, болезненный цвет ее лица, глаза, страшащиеся смерти и одновременно смиренные. Что-то внутри у него дрогнуло. «Что мне делать? Что я могу? Ничего, абсолютно ничего».

Официантка принесла яичницу, тост, масло и джем, причем нескольких сортов.

– Вы здесь первый день? – спросила она.

– Почему вы так решили?

– Вы не загорелый.

– Моя кожа не принимает загар.

– А-а, у меня муж тоже такой. Краснеет, как лангуст.

– Вы здесь живете?

– Теперь да. А он где-то на Тихом океане. В армии.

– Понятно.

– Обычно он писал. А теперь письма не приходят. Проклятые япошки!

– Проклятое человечество, – как бы поправил Герц.

– Верно. Зачем они воюют? – продолжала официантка. – К чему эта война приведет? Случившееся в Пёрл-Харборе было огромной трагедией.

– Человечество охоче до трагедий, – сказал Герц. Сам не зная почему, он увлекся разговором.

Официантка задумалась:

– Разве людям не хочется быть счастливыми?

– Сознательно – да, но в глубине, в подсознании, им хочется трагедии.

– Ужасно так думать. Мне вот всю жизнь хотелось счастья. Мы жили в Чикаго, но, когда приехали сюда на медовый месяц, я увидела солнце, пальмы, чудесную погоду, теплое море и сказала мужу: «Джек, я не вернусь, останусь тут». У мужа была в Чикаго хорошая работа, но он тоже влюбился в здешний климат. Там он часто простужался, а здесь все это кончилось – и сенная лихорадка, и розовая, и все прочее. Он здесь тоже нашел работу, и все было хорошо. А потом началась война, и ему пришлось идти в армию. Вот так-то! Пейте кофе, пока не остыл.

Герцу почудился в ее словах двойной смысл.

4

Минуло несколько дней – ни от Минны, ни от Бернарда Вейскатца вестей не было. Каждый день Герц навещал Броню, но она оставалась отчужденной, молчаливой, замкнутой. Бесси, вероятно, уже приготовилась к возвращению в Нью-Йорк, однако пока что находилась в Майами. Всякий раз, когда Герц приходил, она встречала его одинаково: приотворяла дверь, глядела, не узнавая, после некоторого колебания впускала и уходила во двор, к своему шезлонгу и журналам. Лежала там и читала, дожидаясь, когда он уйдет.

В Майами Бесси загорела, но от загара ее лицо казалось только старше и морщинистее. Она носила солнцезащитные очки с большими темными линзами, будто слепая. У Герца сложилось впечатление, будто Бесси и Броня заключили некое соглашение против него, но вот какое?

Каждый раз, когда Герц пытался дать Броне денег, она отказывалась: они, мол, ей не нужны. Он говорил с ней о докторах и о ее планах насчет ребенка, а она лишь растерянно смотрела на него, словно не понимала, о чем он толкует.

– Будь что будет, – твердила она.

А вскоре сказать по этому поводу было уже нечего.

Несколько раз Герц звонил Минне, но никто не отвечал. Звонил Мирьям в офис Общества по исследованию человечества и домой, однако там тоже никто не отвечал. «Что случилось? – думал Герц. – В Нью-Йорке грянуло землетрясение? Они все летели на одном самолете и рухнули в океан?» Радио в номере Герца сообщало только о морозах и метелях по всей стране и о поездах, застрявших посреди перегона где-то на Среднем Западе.

Герц годами предавался фантазиям о том, как скроется на каком-нибудь острове, где сможет работать без помех, только вот рукописи лежали в номере на столе, а он фактически даже не подходил к ним. Порой открывал какую-нибудь посередине, прочитывал страницу, кривился. «Полуправды и чистейшие банальности», – думал он. Все это наверняка уже было сказано, все истолковано. Еще Плач[48] предостерегал от писания слишком многих книг.

Герц ходил в библиотеку и часами листал книги, но ни одна не интересовала его. Долгие годы он как одержимый мечтал иметь огромную силу, богатство, божественное знание, магические способности и сексуальную потенцию, но и эта бесполезная трата энергии стала ему безразлична.