— Про то, шо помер Кропоткин, не больно интересно. Ты скажи, шо у нас дома? — накинулся на попа Федорец.

— Чего не знаю, того не знаю.

Следствие проходило вяло. Назару Гавриловичу поставили в вину его связь с Петриченко и Змиевым, но он заявил, что еще до восстания ходил в Особый отдел и там разоблачил Кирилла Георгиевича Змиева, скрывавшегося в крепости под личиной хироманта Кигезми.

Особисты подтвердили правильность показания кулака, и это сильно смягчило его вину.

На вопрос, каким образом он оказался в Кронштадте во время мятежа, Назар Гаврилович ответил, что приехал на побывку к сыну. Такое объяснение выглядело правдоподобным, и в конце концов, за недоказанностью обвинений, все трое куприевцев в первых числах июля были освобождены из тюрьмы с приказом — немедленно отправиться по домам.

Старика очень тревожило, как идет уборка урожая. Поэтому он в день освобождения отправился на катере в Петроград, а вечером в сопровождении Илька и священника первым поездом уехал на Украину.

Федорец не знал, как живут дома без него, на душе его лежала невыносимая тяжесть. Ночами в камере его мучила бессонница. И даже теперь, на свободе, он не мог уснуть — сидел на деревянной лавке у раскрытого окна и, прислушиваясь к храпу своих попутчиков, думал о Христе: как она там без него, родила ли уже, а если родила, то кого — дочку или мальчишку? Что скажет он в свое оправдание сыну, который пока ничего не знает. Он и не догадывается о том страшном ударе, который ожидает его дома.

Терзаемый невеселыми думами, Назар Гаврилович, не останавливаясь ни в Москве, ни в Харькове, добрался наконец со своими спутниками до Чарусы.

Не зайти ли на Городской двор к ветеринару Аксенову, — может быть, он что-нибудь расскажет о Христе? Но старик отогнал эту мысль прочь. Рано или поздно все выяснится само собой, а не в его характере юлить и оттягивать неприятности. По опыту он знал, что, предчувствуя беду, лучше всего спешить ей навстречу, сокращать, а не увеличивать расстояние — все меньший будет удар при столкновении.

Вещей у путников не было никаких: ни гостинцев, ни подарков не везли они своим домашним из российских столиц. Старик предложил домой идти пешком. Заодно вдосталь поглядеть на свои поля.

Они выбрались из раскаленного солнцем города в чистое поле, впервые после всех треволнений облегченно вздохнули и по знакомой дороге, пересекающей золотые нивы, зашагали к далекому родному хутору.

Хлеба стояли великолепные, радовали хозяйский глаз кулака. Он выдернул стебель, обрадованно поглядел на колос:

— Чисто кочан кукурузы. Граммов на пятьдесят. — Взялся за конец соломины. Золотой струей стебель брызнул кверху и не сломался. — Дивная сила спрятана в урожае этого года, даже солома пружинит, как добре загартованная сталь.

Федорец срывал тяжелые колосья, вышелушивал на ладонь крупные зерна, подсчитывал их количество, а затем жевал крепкими еще зубами, наслаждаясь сладкой мякотью.

Далеко у горизонта виднелись косарки в одиночных упряжках. Крестьяне начали уборку хлеба. Думы об урожае вытеснили из головы Назара Гавриловича все, даже Христю. Пора, пора убирать пшеницу. Федорец ускорил шаги. Не оправившийся до конца от раны отец Пафнутий приостанавливался и жалобным голосом умолял не спешить.

Вскоре прошли поредевшую за последние годы Федорцову рощу, и, как слиток золота, в глаза ударило обширное поле, поросшее такой густой пшеницей, что брось в нее картуз — и он не упадет на землю, останется лежать на колосьях. Назар Гаврилович радостно перевел дыхание, сказал:

— Моя земля, мое поле!

Он по грудь вошел в высокую пшеницу, затканную по краю будяками; над их пышными малиновыми головками трудолюбиво хлопотали пчелы; Федорец побрел среди колосьев, словно в воду вошел, и руками раздвигал набегающие на него пахучие волны.

— В самый раз время косить, а бабы чухаются на постели, ни одной не видать в поле. Завтра, Илько, спозаранок выедем в поле, — наказал старик.

— Да я и сам так думаю, тато, — ответил сын, окидывая взглядом раскинувшиеся до самого горизонта поля и стараясь отыскать среди работающих людей свою ненаглядную Христю.

Назару Гавриловичу не хотелось уходить со своего поля, и он скомандовал:

— Привал!

Разулся, прилег на обочине дороги и положил голову на колени попу. Закрыв глаза, внушал себе, что в хутор надо прийти затемно, чтобы никто не видел. Несколько раз он порывался рассказать сыну о Христе. Ведь лучше поскандалить в поле, чем в хате, на виду у родичей и соседей.

Послышался бег коня. Назар Гаврилович приподнял голову, увидел — по дороге из Чарусы приближалось серое облако пыли. Вскоре из него показалась лошадь, а за нею узенькие дрожки с седоком.