Но мне так хотелось увидеть землю, деревья, людей внизу, что я собрала в кулак остатки сил и доползла до подоконника. Окно забрано решеткой, поэтому, чтобы увидеть, как можно больше, нужно прижаться к ней лицом. Я глядела на унылый зимний пейзаж, жадно впитывая каждый квадратный метр открытого пространства.

Не знаю, какой был месяц, но снег уже не казался празднично-новым, каким он бывает в сочельник. Здание больницы имело белые стены и было выстроено в форме буквы П, так что я могла видеть окна крыла напротив, но в них никто не смотрел.

Скосив глаза, я заметила хозяйственные постройки – тоже белые – и тень далекой ограды.

Внизу, во дворе, гуляли другие пациентки. О том, что это женщины, я догадалась по подолам сорочек, что торчали из-под их убогих пальто. Кто-то ходил парами по периметру. Кто-то топтался на месте или глядел в небо прямо над собой. Одна девушка, если приглядеться, очень юная, стояла, обнявшись со стволом дерева. Ее губы непрерывно шевелились, будто она нашептывала ему свои тайны.

За всем этим надзирали с порога медицинские сестры в сияющих накрахмаленных шапочках. Вокруг было столько белизны, что больные в их серых тряпках, измученными лицами и неверной походкой казались лишними, казались грязными пятнами, которые нужно немедленно стереть и обработать поверхность обеззараживающим средством.

Вдруг я ощутила чей-то пристальный взгляд. Оглядевшись еще раз, я поняла, что это та девушка у дерева смотрит прямо на меня, и больше не бормочет себе под нос. Глаза у нее расширились, темные густые брови задрались под край вязаной шапочки. Я подняла руку и несмело ей помахала. Еще миг она следила за моим движением, а потом открыла рот и завизжала. Из-за стекла звук долетел до меня приглушенным, но все же был очень и очень громким.

Здесь, в больнице больные часто кричат и плачут. Я тоже. Иногда я просыпаюсь среди ночи от звуков чьих-то рыданий, они проникают сквозь пелену «Веронала», вплетаются в ткань снов и сжимают сердце такой тоской, что меня душат рыдания. Здесь редко бывают спокойные ночи.

Но крик девушки был особенно силен среди белого дня и в мирный час. Она тянула и тянула свой пронзительный вопль, а ее рот превратился в черную дыру. Он все не закрывался. Больные испугались, ритм их неспешной прогулки сбился; они, как всполошенные домашние птицы, принялись метаться по огражденному квадрату двора, кто-то замахал руками, кто-то лег на землю, прямо на снег, обхватив себя за голову. В крыле напротив в окнах начали появляться пациенты мужского отделения. Они бросались на решетки, как звери.

Безумие все нарастало. Я отшатнулась, но ослабленные проклятым «Вероналом» ноги меня подвели. Я поползла к кровати, чтобы оказаться как можно дальше от жуткого зрелища, и уже там, в безопасности обжитого места, зажать себе уши.

Когда персоналу удалось утихомирить пациенток и пациентов, за мной снова пришли. Медицинская сестра – не та, что сегодня, а другая, которая любит держать меня связанной подольше – распахнула железную дверь моей палаты так, что она ударилась о стену. Она пропустила вперед четверых медбратьев, и… Вот с тех пор мне увеличили дозу, о чем доктор догадался только накануне. Перед тем, как уплыть, я услышала, что другие больные боятся меня. До них дошли какие-то слухи о моем прошлом.

Возможно, им действительно стоит меня бояться. Я ведь боюсь.

За воспоминаниями я и сама не заметила, как закончила расчесываться. Поняла это только по тому, что медсестра решительно забрала у меня гребень.

– Достаточно, панна. Через час принесут обед.

Мне нужно время, чтобы вернуться в здесь и сейчас. Мои мысли все еще заторможены, и я с медленно киваю в знак того, что поняла ее.

Догадываюсь, что остальные пациентки едят в столовой. Так как мне нельзя выходить из палаты, то и питаюсь я здесь. Исключение делают только ради посещения доктора или процедур. Естественно, персонал совсем не в восторге от того, что в больнице для ненормальных завелась самая ненормальная, с которой нужно обращаться как-то по-особенному.

Мне невольно вспомнилась сказка про княжну-упырицу. Как родилась она не такой, как все, а проклятой, черной. Как подросла, то повадилась людей пожирать. Тогда ее заключили в каменный склеп, а расколдовать ее можно было только оставшись рядом на три ночи. Может, та сказка не совсем придуманная? Просто у княжны были проблемы с головой.

В часы ясности, редкие и драгоценные, здесь нечего делать. От этого становится совсем тоскливо. Если бы здесь были дозволены книг, я бы читала, я бы убегала в их бумажно-чернильные миры, как когда-то убегала Марыся. Или рисовала бы, как Клара, будь у меня карандаши и бумага. Или… Да что толку сожалеть о том, чего нет? О вещах. Все они влекут за собой воспоминания о людях.

Но здесь, в совершенно пустой и стерильной комнате, где из все обстановки только две кровати и зарешеченное окно без занавесок, глазам не за что зацепиться, а рукам нечем себя занять. И остаются только воспоминания о прошлом в пансионе. Я все еще верю им. Я ими живу и от них страдаю.

Один… человек, он сказал мне, что музыка способна излечить душу. Я ложусь на свою койку и прижимаю ладонь к сердцу. Пусть оно задает ритм.

В моей голове звучит ноктюрн Шопена фа минор. Музыка должна быть печальной, иначе пациент не узнает в ней свои чувства, не доверится… и лечение не состоится.