— Юля, я согласна с твоим папой, — вот об этом я и говорила, всегда и во всем на его стороне, не важно прав он или нет, — вам необходимо с Сашей поговорить и все решить между собой. Хотя бы просто выскажи ему свои претензии, скажи, что он тебе больше не нужен, иначе он не отступит.

Я сейчас была согласна с ней в части претензий, но интересовало меня другое.

— А ты бы так и поступила мама? На моем месте, простила бы папу? Хотя можешь не отвечать — по какой-то невероятной причине ты прощаешь ему абсолютно все. — знаю, что сказала сейчас обидные вещи, но это такая защитная реакция на слова отца.

Тоже очередная несправедливость — за слова отца я грублю маме.

— Я многое прощала и прощаю твоему отцу, это нормально, — миролюбиво улыбнулась женщина.

Великолепная женщина!

Я откинулась на спинку стула и посмотрела на маму внимательнее. Она ведь действительно великолепна и это не моя оценка, как дочери, а как женщины. Маме уже за пятьдесят, но даже морщинки в уголках глаз, который появились, не испортили ее. Она по прежнему хорошо выглядит и ухаживает за собой. Ухоженное лицо, качественно закрашенные от седины волосы в стильной стрижке, отполированные ногти идеальной формы, хорошо подобранная одежда, которая скрывает, даже если и есть, недостатки тела, и это относится, в том числе, и к домашней одежде.

Почему же она вот так?

— Что нормально мама? Когда не считаются с твоим мнением? Когда решают все без тебя и за тебя? Мама, я сбежала из дома в восемнадцать, чтобы меня насильно не отправили туда, куда я не хотела поступать, или того хуже не выдали замуж. Тебе это ни о чем не говорит?

— Дочь, “семья” — это не так просто и ты много не понимаешь….

Слушать дальше не было сил и я встала намереваясь уйти:

— Оставь эти речи для кого-нибудь другого…

— Сядь, — прозвучало резко и твердо. И я бы даже подумала, что вернулся папа, если б не голос. Голос точно был мамин, а вот тон… мне не приходилось такого слышать. Никогда.

От неожиданности почти упала обратно на стул.

— Проясним один момент, — непривычно серьезно проговорила мама, — твой отъезд всегда был и будет нашей с отцом самой большой болью. Но мы не первые и, увы, не последние родители, которые решили, что знают, как лучше. Ты убедительно показала, как мы ошибались.

— Но ты была на стороне отца…

— Милая, не знаю, как помнишь ты тот период, а я помню, как ты сомневалась и не знала, куда идти и как быть. Мы с папой подумали, что поможем, подтолкнем, чтобы ты не теряла год.

— А о чем вы думали, когда на глазах у гостей выкинули моего парня с моего дня рождения, или когда папа приволок мне анкеты парней и сказал выбирать?

И такое было в моей юности.

— Выкинул, потому что папа застал твоего, как ты его назвала парня в обнимкой с твоей подругой. В нашем доме. Погорячился, не сделал это по тихому, но… — мама развела руки в стороны, — А фотографии парней… Он же не замуж тебя за них выдавал, а хотел познакомить с достойными, по его мнению, парнями, но решать то тебе.

Это надо было переварить. Давалось это с трудом.

— Хочешь сказать, что он не собирался выдать меня за них замуж? И… почему вы мне не рассказали тогда, что видели?

— Да, дочь, за всех сразу бы выдал замуж, — расхохоталась мама, — твой папа хотел чтобы ты была счастлива и надумал познакомить с сыновьями своих друзей, которые, как он думал, носили бы тебя на руках. А про парня не рассказал… он не хотел тебя травмировать. Знать, что твой возлюбленный тебе изменяет, такое себе…

Многолетняя, построенная мной стена из претензий и недовольств дала ощутимую трещину.

— Милая, — продолжила мама, взяв меня за руки, — я не стану говорить, что твой папа ангел. Это не так, он далеко не идеален. Но все же не такой монстр, каким ты его считала. Просто из нас двоих, он “плохой полицейский”. Сказать “нет”, что-то запретить, ругать — я оказалась для этого слишком мягкотелой. Говорят, дети крутят веревки из отцов — ты и Леська крутили из меня. Признаю, мы поторопились, отдав твои документы в университет, но, если б ты тогда с нами поговорила…

Вдруг воспоминания в голове стали приобретать другой оттенок. Ошибки — да кто их не совершает. А я обрубила, не задумываясь и даже не пытаясь все выяснить. Разговором сложно назвать ту истерику, которую я восемнадцатилетняя, закатила родителям, когда все узнала.

— А вот это его “Это все твое воспитание”? — нет, я не пыталась демонизировать отца, но вопросы и сомнения в голове были. Когда рушатся выстроенные тобой замки, сложно сразу смириться и поверить. — Я просто пытаюсь сложить все в своей голове… я помню столько всего — как он отправлял тебя переодеваться, потому что ему не нравился твой внешний вид, хотя ты была в тот момент шикарна, как не отпускал тебя гулять с подругами позже одиннадцати, да много всего…

— Я все понимаю, Юль, — снова улыбнулась мама на этот раз, как то по девичьи задорно и проказливо, — но видишь ты все не так, как я. Одежда та была откровенней, чем нужно, я так… дразнила твоего отца. В таком виде я бы и сама не вышла в люди, поэтому всегда готовила два комплекта. Мы с ним столько лет вместе, что я, скажем, держала его так в тонусе. То, что он запрещает мне засиживаться позднее одиннадцати, тут дело и вовсе во мне. Особенность организма, мне нельзя ложиться позже двенадцати ночи спать, сколько бы я потом не проспала, состояние, как после похмелья — жуткие мигрени. И мне, откровенно говоря, проще было сказать, что муж у меня тиран, который не отпускает до поздна, чем объяснять, как плохо мне будет утром. Андрей был не против.