Взгляд глаза в глаза, а потом — на его губы.

— Я не хочу, чтобы он воевал. Не хочу, чтобы рисковал жизнью.

— И я даю тебе слово, — голос императора понизился до хриплого шёпота. — Даю слово великого льва: Рифер не будет участвовать в битвах. Никогда не увидит линию фронта. Никогда.

Позабыв о вине, об оставленном на столике бокале, он приблизился ко мне. Коснулся рыжего завитка у лица, пропустил прядь волос сквозь пыльцы.

Прошептал хрипло:

— Разве я настолько ужасен? Я не урод, не дряхлый старик и, по утверждениям многих шиари, умею доставить женщине удовольствие.

Многих? И это он считает своим достоинством?

— А с такой императрицей, как ты... — Пальцы скользнули по изгибу шеи, погладили ключицу и опустились ниже, в ложбинку груди, от чего я чуть не зашипела. Но вместо этого лишь вздохнула хрипло, и взгляд джарового соблазнителя снова утонул в вырезе платья. — Весь мир будет у наших ног. Я положу к твоим ногам целые континенты. Посмотри на своё будущее моими глазами, и перестанешь сопротивляться. Уверен, оно тебе понравится.

— Я... попытаюсь. — Выдохнула взволнованно, прикусила губу (надеюсь, что томно, провокационно), опустила в ложном смущении ресницы.

Уверена, Эйо на моём месте уже давно разделалась бы с мерзавцем, но и неумелые попытки тоже увенчались успехом. Одна секунда, другая, и великий лев Эргандара заключил меня в свои объятия. Привлёк к себе порывисто, жадно, заскользил ладонями по спине, по талии, сминая юбку и, кажется, мечтая разорвать к джарам собачьим корсаж.

— Лайра... моя маленькая императрица... Такая гордая и непокорная. Королева целого мира...

Потянулся к моим губам, я — прикрыла глаза. Казалось, даже сердце остановилось. Замерло в ожидании ненавистного, но такого необходимого поцелуя.

Ещё немного...

Одна секунда...

И тут в двери словно ударили тараном.

— Да пропустите же! Пропустите! Я его сын!!! — Бриан взревел не хуже льва, в которого так не любил обращаться, и двери распахнулись, с грохотом ударившись о стены.

Губы императора так и не коснулись моих. Он резко отстранился, мрачно посмотрел на сына.

— Что, джар побери, ты себе позволяешь?!

За спиной растрёпанного, раскрасневшегося Бриана маячил напуганный, бледный Рифер.

И правда, какого джара?!

* * *

Четверо стражников оцепили кадетов. На моего брата они даже не смотрели, явно не видели в нём вообще никакой угрозы, а вот на Бриана взирали со смесью растерянности и злости. Последнее чувство, только во стократ усиленное, читалось и во взгляде правителя.

— Ещё раз спрашиваю: что за представление ты устроил? Как смеешь врываться ко мне...

— Отец! — Бриан бросил на меня взгляд, и я, не выдержав, отвела глаза.

Неужели Рифер всё ему рассказал? Признался, что я собралась отравить его отца? Не удивительно, что Торнвил сразу помчался во дворец. Спасать императора, а меня...

Да он же теперь меня возненавидит!

Словно подтверждая мою догадку, друг (кажется, уже бывший) выпалил:

— Не смей её целовать!

Кажется, его величество не ожидал, что сын начнёт разбрасываться приказами. На пару мгновений даже растерялся, а после, усмехнувшись, бросил:

— Или что? Ты запретишь мне? В чём дело, Бриан? Повторяю ещё раз: что происходит?

Я затравленно посмотрела на друга. Духи, если император узнает о том, что я в сговоре с флаосцами, нас всех казнят. Вполне возможно, что не сразу. Сначала вдоволь поиздеваются. Тесса, Рифер... Они этого точно не заслужили!

— Я... — Бриан выпрямился и, встретив взгляд отца, продолжил уверенно и твёрдо: — Я люблю шиари Ноэро и, если ты намерен отдать её замуж, отдай за меня! Я такой же Регенштейн, как и ты!

— Ты — бастард, — тихие, но от этого не менее ядовитые слова. — Досадная ошибка моей юности. Слабак, который ненавидит своё наследие. Свой дар. Ты всю жизнь не переставал мне это повторять, а теперь вдруг решил вспомнить о том, кто ты?

Хотелось заставить его замолчать, забрать, проглотить каждое брошенное с презрением слово. В какой-то момент я даже пожалела, что Бриан не выдал меня. Тогда бы он был в глазах отца героем. А так...

Всё ещё презренный бастард.

Глядя на друга, было сложно понять, что он чувствует. Казалось, на его лице закаменел каждый мускул. Только глаза горели огнём и тем, что он точно не должен был испытывать.