Магазин оказался комиссионным по распродаже изделий из меха. Женщина прошлась вдоль теплого шевелящегося строя разноцветных шуб, горжеток и пелерин, выбрала шубу, самую красивую, самую дорогую, с белым высоким ворсом меха — пожилая продавщица насмешливо на нее посмотрела, — и. плотно задернув шторы примерочной, долго смотрела на свое незнакомое, закутанное в мех отражение блестящими потемневшими глазами.

Потом, не обращая внимания на неотступно-насмешливый взгляд продавщицы, взяла в примерочную другую, темную, тоже очень пушистую и дорогую, постояла и в ней перед зеркалом, повесила на место в шеренгу шуб. «Не подошла?» — насмешливо выкрикнула на весь магазин продавщица. Женщина ей улыбнулась и вышла на проспект.

Проспект был раскален, камни домов, машины, асфальт выдыхали душный бензиновый жар. Толпа, захватившая ее в начале проспекта, темнела впереди, позади нее шевелилась новая собирающаяся темная толпа. Далеко впереди женщины по большим плитам пустого тротуара прыгал на одной ноге маленький худой мальчик. Солнце светило ему в лицо, и мальчик с поджатой ногой и поднятыми вверх руками казался плоским черным силуэтом. На тротуаре позади мальчика дергалась его большая бесформенная серая тень.

Следующий магазин, куда она вошла, оказался ювелирным. Солнце сверкало в зеркальных витринах, в стеклах больших окон, в бусах, брошах, браслетах, цепях, ожерельях, кулонах, развешанных и разложенных на черном по стенам и витринам, и комната магазина то мерцала, как сокровищницы детских сказок, то вдруг вспыхивала, ослепляя яростным, протестующим огнем пойманного света.

Рассмотрев витрины, женщина купила дешевые серьги из черного серебра без камней, с длинными подвесками, тут же, у зеркала на прилавке, с трудом продела их в заросшие проколы ушей и снова вышла на проспект.

На серьги упали ее длинные волосы, они скрыли от чужих глаз новые серьги с подвесками, но женщина часто поводила головой, чтобы слышать их новый сокровенный звон. Мальчик все еще скакал на одной ноге из квадрата в квадрат далеко впереди нее, и, оглянувшись, женщина поджала ногу, впрыгнула в один квадрат, в другой…

Она скакала на одной ноге по пустому тротуару незнакомого огромного проспекта, как в детстве, в весеннем дворике, тихонько смеясь, и ее новые серьги радостно и сокровенно звенели.

В парфюмерном магазине женщина сквозь закрытые пробки флаконов и флакончиков долго ловила замурованные в них запахи, потом купила чужестранные духи с игриво-галантным названием «Быть может», подушила запястья, волосы, мочки ушей. Нездешний запах обволок ее и увел в смутный вечер, в какой-то сад на скамейку; было темно и жарко, в темноте белели и душно пахли цветы, вдалеке дрожали огни, и она ждала, но никто не шел, и вдруг издалека, из-за леса, послышалась та же мелодия. Простенькая и спокойная, но — ах! — опять бубенцы, мелодия звучит выше, выше, несется вверх, вверх. Не может быть? — Быть может. — Может быть.

— Если вы зайдете еще в один магазин — я упаду мертвым.

От неожиданности женщина вздрогнула и остановилась. Она узнала этот голос сразу. Словно давно слышала его часто и теперь лишь легко вспомнила. Наверное, оттого, что голос был не высоким, не низким, что не было никаких особенностей в выговоре фраз и букв; он, как зеленая ящерица в траве, незаметно подполз к женщине и остался с нею. В голосе не было слышно и иронии, какая конечно же заключалась в словах. Женщина поискала ответа, который смог бы отомстить мужчине за насмешливую уверенность слов, но обычный ответ, вроде такого: «Вас никто не просит за мной ходить», — показался ей пошлым и грубым, а фраза, вроде: «В один вам еще придется зайти, чтобы купить себе стул, на котором вы сможете дожидаться всех, кого не считаете стыдным преследовать», — выходила громоздкой и претендовала на продолжение разговора.

Не обернувшись к мужчине и ничего не сказав, женщина сошла с тротуара и быстро пошла через проспект в месте, где не было перехода. Петляя в своре несущихся машин, вздрагивая от частых громких гудков и брани шоферов, она шла на другую сторону проспекта, туда, где над высокой кирпичной стеной — оградой — поднимались несколько выцветших сквозящих крон; под ними, наверное, все же есть тень, крашеная скамейка, тощий фонтанчик, там, в этой рваной тени.

Слева от ограды высилось громадное, в несколько десятков этажей, здание.

Широкие светлые полосы металлических перекрытий разделяли стеклянные этажи здания, и вся эта масса стекла и металла сияла на солнце белым огнем, словно плавилась и, должно быть, разогревала и без того обжигающий воздух, растапливала и без того уже мягкий асфальт.

Справа от здания, но не в ряду, а чуть в глубине и на пригорке, поросшем невысокой ровной травой, стояла церковка об одном куполе. Белые стены церковки нестерпимо сияли. Голубой купол церковки сливался с низким голубым небом, и золотой крест, распухший от солнца, повис в воздухе.

Женщина остановилась в стае машин — от белого сияния вокруг болело в висках, слепли глаза, — поискала темные очки в сумке, не нашла, наверное забыла дома, и опять, петляя среди машин, пошла к близким уже деревьям за оградой. Но тут представился ей сырой полумрак и прохлада внутри церковки, сохраняемая давней толстой кладкой стен, живой, дрожащий свет свечей перед печальными ликами икон, запах сгоревшего воска, лампадного масла, ладана, запах тлена и нафталина, исходящий от одежды молящихся старух, запах разрушения, запах вечности и покоя. Видела ли она это когда-то во сне или наяву — в детстве, или позже — в кино, или прочла об этом в книгах и только теперь так ясно представила, женщина не знала.