Гладильня оказалась помещением не слишком просторным, но светлым, с широкими, забранными коваными решетками окнами. Здесь работали темнокожие, черноволосые, плотно сбитые девахи, одетые не то в длинные рубахи без рукавов, не то в короткие платья странного покроя, сшитые словно бы из множества разрозненных лоскутов. Это были орчанки… Работницы расстилали чистые простыни и одежды на длинных столах и разглаживали их рубелем, со стуком катая круглый продолговатый валик туда-сюда. Одна сидела в уголке возле окна и пришивала к белью какие-то бирки, другая щипала ветошь, складывая корпию в холщовые мешочки, третья рвала на тряпки старые простыни, еще трое или четверо штопали чулки и ставили на штаны и рубахи серые заплаты, ловко орудуя большими иглами. Орчанки были молодые, крепкие, полногрудые, ладные и белозубые, и нелепые короткие платьица с глубокими вырезами на груди и на бёдрах практически не скрывали (да и не призваны были скрывать) заманчивой прелести их роскошных упругих тел. Гэджу прежде не доводилось воочию видеть местных красавиц, и он вдруг отчего-то смутился и затоптался на пороге…

Одна из швей подняла голову. Лицо у неё было скуластое, с чуть раскосыми зеленоватыми глазами и приплюснутым аккуратным носиком, а волосы оказались убраны в какой-то немыслимый узел на затылке, в который были вплетены разноцветные ленты, длинные бусы из желудей и воткнуты пестрые птичьи перья.

— Ты чего, белье принес? Ставь сюда, — она мотнула головой, указывая куда-то в угол, и, поводя пальцем по нижней губе, посмотрела на Гэджа цепко и заинтересованно, словно бы оценивающе, как на незнакомый товар на базаре. — Ты откуда, а? Из «щенков»? Я тебя раньше вроде тут и не видывала.

Остальные тоже оставили работу, отложили шитье, прекратили стучать рубелями, разглядывая Гэджа, точно причудливую заморскую диковину — так, что ему окончательно стало не по себе. Одна из орчанок, высокая и узколицая, с медными кольцами в ушах и ожерельем на шее из странных желтовато-белых камушков, с безразличным видом пожала плечами.

— А, этого сопляка Каграт откуда-то приволок. Говорит, вроде из наших…

Гэдж внезапно понял, что желтоватые «камушки» в ожерелье, висящем у неё на шее — вовсе никакие не камушки, а человеческие зубы.

— Из наших, из наших, — подтвердила другая, постарше, с крохотной золотой мушкой, вставленной в кожу над верхней губой. — Не из этих же, которые с Восточного двора.

— Ну да, по масти видать.

— Сын Шанары, полукровки той…

— Которая в горы сбежала? Вот дурёха!

Гэджа бросило в жар. Эти сплетницы, увешанные дикими украшениями, обсуждали его самого и его незатейливую жизнь так громко и беззастенчиво, словно Гэджа и вовсе тут не было. Та, у которой в причёску были воткнуты птичьи перья, задорно скалила зубки:

— До Кохаррана-то не дорос ещё, малец? Жаль… Я бы тебя выбрала.

Узколицая хихикала:

— Хаш, Вараха! А как же твой Мэйхур? Ты ему обещала… Он ждет поди, язык высунув.

— Ждёт, ждёт — подождет…

Орчанки смеялись. Плотоядно поглядывали на Гэджа.

— Ути, красавчик какой… Поди сюда, малыш, я тебя приласкаю.

Гэдж швырнул корзины с бельем в угол и убежал со всех ног — под настигающий его дружный разноголосый хохот.

* * *

Он все-таки сумел стянуть мешочек с корпией, которые были сложены в корзины возле двери, и охапку каких-то тряпок…

Этот долгий невыносимый день, полный событий, страхов, разочарований и неприятных встреч, наконец ни шатко ни валко подошел к концу. Гэдж вернулся в кагратову конуру, когда стемнело, во дворе Замка зажгли фонари, и на брусчатку легли неверные и колеблющиеся, будто украдкой перешептывающиеся друг с другом тени. На столе стоял котелок с теплой просяной кашей, Каграт хлебал варево азартно и со смаком, громко фыркая, урча и причмокивая, время от времени с кошачьим тщанием облизывая ложку. Покосился на Гэджа неодобрительно:

— Давай харчись и ползи дрыхнуть! Завтра трудный день…

Гэдж не возражал.

Он едва волочил ноги от усталости, но все же не мог не сделать сегодня еще одного неотложного дела: нужно было обязательно навестить Гэндальфа, отнести в подземелье еду, воду, тряпье и свечи. Орка бросало в дрожь, когда он представлял, каково это — лежать там, внизу, в холоде и кромешном мраке, израненным и практически беспомощным, слыша лишь злобный писк рыщущих по подземелью голодных крыс… Дождавшись, когда папаша зароется в груду овчин и шкур и с присвистом захрапит, Гэдж, пытаясь не шуметь, поднялся с лавки, прихватил на столе кусок овсяной лепешки, жестяную миску и пару свечных огарков, сунул все добро в сумку, на дне которой еще болтались огрызки его рукописи и лежал в ножнах злосчастный голубоватый кинжал, и на цыпочках прокрался к выходу. Он старался двигаться тихо и бесшумно, как мышь, осторожно снял с двери железный крюк…

Каграт лениво заворочался на лежанке.

— Ты куда? — спросил он сонно. У него был слух, точно у совы.

— До нужника, — хрипло сказал Гэдж. Торопливо выскочил за порог и прикрыл за собой дверь.

Отбежав за угол, он оглянулся. Но позади все было тихо: коридор был пуст, никто не следил за Гэджем и не крался за ним следом, никто не желал узнать, куда это он намылился и где шляется по ночам; только откуда-то из-за стены крепости доносились размеренные ленивые шаги и унылая перекличка часовых. Гэдж перевел дух и, вооружившись факелом, поспешно спустился по лестнице в подземелье.