И мы нашли два из них. И в том, и в другом случае, пожалуй, лишь случайность сыграла нам на руку. Перстень Тая я нашел, копаясь в Университетском архиве. Это он, тот самый перстень, который теперь, я надеюсь, окольцовывает твой палец, Лиса. Его свойство уже знакомо тебе. В нужный час он стимулирует пробуждение скрытого дара. А Барти, Барти нашел перстень Мавараши в каком-то очередном кабаке, в городке у Южного моря. Он дал ему право владения «серыми тенями». И это изменило нашу жизнь.

Находки не терпели передачи в чужие руки. Оба перстня приняли по капле нашей крови и теперь полностью принадлежали нам. Орден, поняв, что изменить уже ничего нельзя, возвысил нас, даровав места в высшем своем отделе. В Магистерстве. Мое самолюбие, мои амбиции были удовлетворены. Я ликовал. Я добился, сам добился признания. Без помощи отца, деда и кого бы то ни было еще. Это ощущение пьянило лучше всех выпитых нами с Барти напитков. Теперь, нам казалось, жизнь устроена. Но мы ошибались. За славой приходит неизбежное. Разочарование. А высокая должность имеет и свою оборотную сторону. Ответственность. И жертвы. Не в смысле убитых людей, хотя многие и этим жертвуют. Но убийства части собственной души. Более того, жертвуя собственной душой, ты оправдываешь себя тем, что это неизбежно. Я не мог смириться с этим. Отдать должное моей совести, я сопротивлялся гораздо дольше Барти. Он принял это несравнимо легче, найдя для себя оправдание. Магистерство умело ломать и подминать под себя.

Все, что ты видишь, Лиса, все, что ты знаешь, это лишь то, что они показывают. То, что они хотят тебе внушить. Проработав в Магистерстве год, я понял эту простую истину. А потом последовало это задание, совпавшее и по месту, и по времени с кончиной моего отца. Уже тогда мне не хотелось выполнять поручение Ордена, но выбора у меня не было.

Задание было простым. Найти и уничтожить старое пророчество ведьмы Инеллы Отама, сожженной в Шерской Косе, а также уничтожить все и всех, кто был с этим пророчеством связан. Самого пророчества никто не читал, но Архимаг, стоявший во главе Ордена, был уверен в том, что оно препятствует возрождению Старых Богов, а Архимаг был не тем человеком, которому можно возражать».

Лиса оторвалась от чтения, потерла уставшие глаза и вновь посмотрела на желтые листы дорогой бумаги, лежавшие перед ней. Неровный свет от наполовину оплавленной свечки плясал на листах уродливыми тенями, лишь усиливая гнетущее ощущение от постепенно разматываемого клубка старых запутанных интриг. Образ отца, сначала отъявленного негодяя, бросившего свою беременную жену, после несчастного любящего мужа, вынужденного держаться от семьи вдалеке, обрел новые оттенки. Она, представлявшая его ранее лишь таким, каким видела в мертвецкой Управления, пожилым, но крепким мужчиной с тяжёлым подбородком и, наверняка, не менее твёрдым характером, теперь следовала за ним по следам его детства, юности, молодости, собирая образ родителя заново из клочков воспоминаний самого Арвилла Шерского, незаконнорожденного наследника древнего рода.

Девушка заправила непослушный локон за ухо и, поплотнее закутавшись в пуховый платок, подаренный ей Гасом, потерла немного саднящий большой палец на левой руке. Ранка от пореза острым кухонным ножом нира Мориса почти зажила, но краснота еще держалась, напоминая о собственном внезапном озарении и скоропалительном решении, приведшем к столь поразительным результатам. И ведь если бы не фраза зубрилы о странных пустых листах и его удивление столь малочисленной информацией, хранящейся в такой пухлой папке, Лиса бы никогда не подумала, что странные буквы незнакомого языка, которыми были исписаны те самые «пустые листы», были видны лишь ей. Тогда она, еще не знающая, как трактовать подобное решение отца, промолчала. И только ночью, осененная мыслью о том, что если символы видит только она, то бумаги могут открыться тоже ей одной, вскочила с едва нагретой телом постели в маленькой спаленке и отправилась на кухню. Что может являться лучшим подтверждением личности, как не кровь? И лучшим средством для получения этой крови показался нож.

Нир Морис, сохранивший свойственную ему черту преображать и перестраивать любое помещение, делая его похожим на «Трактир за углом», и здесь хранил ножи в шкафу под замком, справедливо полагая, что это его главная ценность после жены и детей. Но Лиса знала его манеру, а потому легко отыскала ключ от ящика с ножами в старой жестяной банке с надписью «Прогорклое масло», имевшей двойное дно и хранившей в своей нижней части что-то, по консистенции, действительно, походившее на масло, по крайней мере, булькало оно точно также. В верхней же части банки, на войлочной подстилке и лежал вожделенный ключ.

Порезав от души палец и вернув нож и ключ на свои места, Лиса тихонько вернулась в их с Юмой спальню и села на стул у крохотного стола. Бумаги она еще с вечера оставила на нем, не боясь, что кто-то позарится на это ее непонятное сокровище.

Мысль о светляке она отбросила, не желая вызвать очередной неконтролируемый всплеск стихии, а вот свечка была для этого в самый раз. В ее-то неровном свете девушка и увидела, как незнакомые символы начали преображаться, открывая спрятанный Арвиллом Шерским текст.

«Почему? – роились в голове Лисы мысли. – Почему он не рассказал мне об этом раньше? Почему нужно было скрывать, бегать, прятаться? Даже если я отказалась от встречи, почему он не прислал эти же бумаги письмом? Ведь они все равно были бы не видны для чужого взгляда? Страх. Да, страх. Он мог, конечно, повлиять на решение отца. Но кого он боялся? Архимага? Или Барти?»

Ей вдруг вспомнилась асса Сарден. Ее холеное личико, ручки в кружевных перчатках и обиженно-опущенные уголки губ. А ведь они могли были быть знакомы с самого детства. Возможно, дружили бы. И тогда она сама стала бы такой же? Капризной и разбалованной деньгами и положением отца? Возможно. И также любили бы одно и того же человека? А он? Он также любил бы ее одну?

Девушка сглотнула горький комок, вновь позволяя отчаянию затащить ее в свои мучительные объятия. Тоска, горькая и такая всеобъемлющая, будто охватила в эту секунду весь дом, весь мир, разлилась в душе, заставляя схватиться за горло, хоть так удерживая рвущийся изнутри вой. Чувство вины и какого-то предательства острыми иглами кололо, нашептывая: «Не виновата? Тогда почему ты не последовала за ним в тот самый миг, когда узнала, куда он уехал? Почему не развернулась и не поехала в пустыню, когда по пути на север услышала его голос? Почему сейчас ты сидишь здесь, вместо того чтобы мчаться и своими глазами убедиться в том, что он мертв?»