— Вот что, Епифан Сергеевич, — обратился я к Сергееву, дождавшись окончания непременной «поклонной церемонии», — помнится, говорил ты, что у твоих людей пуль не больше дюжины на каждого, а вот в порохе — увидев лёгкое недоумение в глазах стрелецкого головы, поправился — в огненном зелье недостатка нет?

— Верно, Великий Государь, свинцу для пуль у нас нехватка, потому как басурмане цену ломят вовсе невместную, а откуда у стрельца лишняя денга?..

— Ну! Довольно печалиться. Сказал же: будут и свинец, и зелье, и награды достойные за верность и храбрость.

— Благодарю, Великий Государь!...

— Погоди благодарить! — Остановил я его. — Это всё не сей момент будет, а после того, как изменников из Кремля вышибем. А пока вот что: пошли кого по Торгу, пусть сыщут большой котёл, можно медный, но лучше бы железный, а также всякого тряпья старого, соломы, сена и верёвку просмолённую. Будем выкуривать этих — я кивнул в сторону крепости — из-за стен. А то взяли обычай — в царский двор незвано залезать, как хорь в курятник!

Пара близстоящих стрельцов натянуто заулыбалась: царь-батюшка шутить изволит, видать, дела на лад идут! Но тут же, наткнувшись на взгляд своего головы, мужики сделали морды кирпичом, подтянулись и принялись предано пожирать начальство глазами.

— Слушаю, Великий государь! Всё будет исполнено в точности. — Стрелецкий голова склонил голову, не переламываясь привычно в пояснице — видимо, в боевых условиях этикет поклонов как-то отличался в сторону упрощения — и тут же обернулся к чернобородому стрелецкому командиру рангом пониже, судя по количеству витых из зелёного шнура числу застёжек на груди:

— Илейка! Слыхал, что государь повелел?

— Знамо, слыхал, Епифан Сергеевич. — Илейка выглядел старше Сергеева лет на семь, а моё нынешнее тело превосходил возрастом, похоже, более, чем вдвое, но никакой негативной реакции на пренебрежительное обращение не выказал. Похоже, принцип «ты начальник, я — дурак» появился гораздо раньше, чем родился Пётр Третий, которому эти слова приписывали.

— Ну так и что стоишь?! Бери своих людишек и сполняй, что велено! А мы с прочими сотнями покамест здесь поприсмотрим, не ровён час воры на вылазку отчаются. Им-то теперича терять неча: легче в сече порубанным быть, нежели вздёрнутым в петле корчится. Хотя Великий государь наш нравом мягок, может, смилуется, да на колья посадит.

Сотник, как я для себя определил ранг «озадаченного» распоряжением командира, отдал команду своим бойцам и сам, вместе с засуетившимися стрельцами, пропал среди лабиринта лавок, лабазов и навесов, раздвигая московских зевак.

Сотник, как я для себя определил ранг «озадаченного» распоряжением командира, отдал команду своим бойцам и сам, вместе с засуетившимися стрельцами, пропал среди лабиринта лавок, лабазов и навесов, раздвигая московских зевак.

— А с чего ты решил, Епифан Сергеевич, что сажание на кол может кому-то больше нравиться, чем повешение? Виселица на тот свет отправляет быстро, а на колу людям долго мучиться приходится.

— Так как же? — Стрелецкий голова уставился на меня изумлённо, будто на человека, не знающего, что мёд сладкий, а вода мокрая. — Знамо дело, на кольях воры помаются, да Господу покаются в своих прегрешениях. Господь же милостив, авось и простит душеньки грешные, допустит к себе опосля Страшного суда. А у повешенного-то, государь, душа с последним дыханием отлететь не может, ибо путь ей через горло петлёю перекрыт. Так что выходит из мёртвого тела грешная через сральную дыру, тем ещё более поганясь. А тогда уж ей в Пекле пребывать во веки вечные…

…А дозволь узнать, Великий государь, почто повелел котёл сыскать? Аль проголодался, ества возжелал горячего? Так только скажи — с любой боярской поварни поблизу мигом мои людишки доставят, аль в обжорном ряду у торговых мужиков чего велишь, сыщут…

— Успеется. А из котла мы фугас сделаем: набьём порохом, к воротам, вон, приспособим, да и вышибем их взрывом. А чтобы изменники со стен поменьше в твоих ребят попадали, как палить начнут — подожжём солому, сено, тряпки. За дымом им выцеливать будет неудобно. Покашлять, конечно, придётся, пока стрельцы до выбитых ворот добегут, но дым не иприт, даст бог, большой беды не будет. Добегут стрельцы-то, успеют, пока этим — мотнул я головой в сторону Фроловской башни — подмога не подоспеет?

Голова промолчал немного, глядя на Кремль, и, огладив бороду, степенно подтвердил:

— Добегут, Великий государь, коль соколы да лествицы с собой волочь не придётся. К пищальному-то весу они у меня сыздавна привычные, а тот снаряд несть неспособно больно. А про твой фугас я слыхивал, токмо фряжские немцы[3] оный петардом прозывают. Да вот только где ж зелья для того петарда взять? С Пушкарского двора пока доставят — уж и тьма падёт, а во тьме пищальный бой нам несподручен станет…

При этих его словах внезапно, словно бы прямо в небе, раздался басовитый звук удара тяжёлого колокола, а затем радостным перезвоном залились десятки мелких и средних колоколов сперва на колокольне Успенского собора, а потом и других кремлёвских церквей.

Что это они так возрадовались? Может, пока мы тут стоим, к Шуйским через другие ворота подмога подоспела? Так вроде в остальных башнях, через которые можно попасть внутрь Кремля, забаррикадировались стрельцы, лояльные царю Димитрию, вот только из-за того, что стены меж ними заняты мятежниками, нам туда не прорваться. Или получили почтовым голубем известие, что какое-то союзное войско подступает к Москве? Так вроде бы не действует пока голубиная почта, не то столетие[4]… В чём же тогда дело?