Вот этот-то Антошка Егоза и залез в душу Войцеховичу, так залез, точно околдовал. Неразлучными все ходят.

Да и Антошка-то будто переродился, совсем благородный стал в благородной компании, не узнаешь, что из бродяг: держит себя так солидно, у Войцеховича книжки берет, читает их, о важных материях разговоры ведет. Острожные смотрят на Антошку да зубы скалят, лизоблюдом дворянским зовут, а Антошке и горя мало (огрызаться или обругать кого он и сам был не промах); с Войцеховичем он и обедает, и чаи распивает, втихомолку и водки хватит. Словом, Антошке около Войцеховича не житье было, а масленица. Дело Войцеховича тянулось долго и стоило недешево; наконец, прописывают ему, что скоро и оно кончится, и что его, Войцеховича, в подозрении только оставляют. Показал Войцехович письмо это Антошке другу. Обрадовался Антошка, точно малое дитя, свободе, предстоящей покровителю. Дня через два после этого приходит Антошка к Войцеховичу и просит у него 25 рублей. Денег ли не было у Войцеховича, или пожалел он их, только отказал Антошке.

У Антошки глаза засверкали, злобный такой стал.

– Узнаешь, – говорит, – дворянское чухало, чем пахнет Антошка Егоза! Я те спесь-то сшибу! Отолью крест, да и вызолочу!

В это время начальство проведало, что в остроге делают фальшивые паспорта; такую мастерскую завели там, что чуть ли не всю губернию снабжают и думскими, и волостными, и конторскими. Захотелось, конечно, узнать начальству, кто это мастерит такие дела? Сделали обыск, но кроме формочек каких-то, никуда не пригодных, ничего больше не нашли; о виновных же и разговаривать нечего: в остроге по таким делам виновных нет, их сам черт не разыщет. Приехал раз в острог полицеймейстер со стряпчим, подходит к ним Егоза.

– Позвольте вашему высокородию дело важное по секрету открыть.

Тот, конечно, ему «изволь».

– Я, говорит, знаю, кто фальшивые билеты пишет, печати к ним прикладывает.

Начальство очень обрадовалось, что такое дело важное само в руки дается, и стало торопить Егозу, чтоб тот открыл виновного скорее.

– Паспорта-то подписываю я, только у меня соумышленник есть, он меня на такое законопротивное дело подбил, он же печати отливал и прикладывал их.

Полицеймейстер чуть не облобызал Егозу: очень ему хотелось дело распутать.

– Пойдемте, ваше высокородие, с обыском, я вам доказательства представлю, чтоб человек тот от соумышленничества со мной не отказался. А до обыска имени его открыть не желаю.

Пошли целой гурьбой с обыском. Егоза впереди всех гоголем летит, только порой словно передергивает его. Подошли к камере Войцеховича. Радость начальства несколько поуменьшилась: с Войцеховичем свои счеты имелись.

– Куда ты нас ведешь?

– А вот пожалуйте в камеру господина Войцеховича.

Войцехович побледнел, когда увидел у себя толпу незваных гостей; по присутствию между ними Антошки Егозы он сразу понял, что собирается над его головой новая беда.

Антошка сказал:

– Как перед Богом, так и перед вами, господа полицеймейстер и стряпчий, объявляю я, что один только у меня и есть соумышленник: Войцехович господин. Вместе с ним писали мы билеты фальшивые, в чем и присягу принять готов. Прикажите обыскать кровать Войцеховича и увидите вы, что не клевету на него несу я.

Войцехович стоял как громом пораженный. Он опомниться не мог.

Стали делать обыск в кровати. Егоза зорко следил за обыскивающими. Распороли тюфяк, и в нем действительно нашли четыре фальшивых печати, форму для литья их, несколько листов гербовой бумаги, два или три совсем приготовленных паспорта и один только что начатый. Почерк начатого паспорта был совершенно почерк Войцеховича.

Кончился обыск.

– Не лгу, значит, я! – сказал Егоза.

Тут только опомнился Войцехович и взглянул на своего недруга: Антоша стоял в углу; невыразимо злая усмешка скользила по его синеватым губам; дерзкое лицо его дышало довольством удовлетворенного мщения. Егоза вырос перед своим униженным, обесславленным недругом.

«Отолью крест да и вызолочу!» – припомнилось, чай, Войцеховичу.

Чем кончилось это дело – я не знаю. Только Войцехович после этого долго еще сидел в остроге.

Это тоже мыльный пузырь.

Обыкновенно же мыльные пузыри не кончаются так драматично. Самая худшая доля в них выпадает на долю следователя: фактически он доказать не может, что в производимом следствии нет и намека на преступление; вследствие удачно сгруппированного вымысла он обязан производить следствие; но на самом деле следователь, если у него есть только капля здравого смысла в голове, очень хорошо понимает, как «обходят» его, комедию с ним играют, воду заставляют толочь. Положение до невероятности глупое.

Вот хоть дело с Зубастовым Федором.

Два свидетеля видели, как Лобков Салдыренко передавал нож, долженствующий прекратить драгоценные дни. Стал я спрашивать и того, и другого: один говорит, что палку передавал, а другой – нож не нож, а что-то очень близкое к нему: может, даже и нож. Надо давать очную ставку: «разногласия чтобы, мол, не было». Ставишь обоих очи на очи, физиономии одна плутоватее другой: одна принадлежит крещеному татарину, конокраду жесточайшему, другая дворовому человеку, парню прожженному. Чувствуешь, что оба потешаются над тобой, что их и очи-то на очи незачем ставить, потому во-первых, что ни палки, ни подобия ножа не существовало никогда, что это плоды игривого воображения, а во-вторых, знаешь, что оба свидетеля разыграли уж при многочисленной публике целую комедию присутствовали в качестве зрителей и Зубастов, и Салдыренко, и Лобков, и все игрой актеров, как мастерски исполненной, остались крайне довольны.