– Как же, батюшка, не жить. Вот уж четвертый год таскаюсь с ним. И допрежь со свету белого согнал совсем, а уж это, подико-сь, и не знай што.

– Стало быть, он и прежде с тобой дурно поступал.

– Известно дело, человек взбалмошный: вступит что в голову, вынь да положь ему, убью, говорит, как собаку убью.

– Отчего же ты не бросила его?

– Глупость то наша женская. Ну вот так, словно обошел он меня чем.

– Да ведь была же какая причина, что решился он на такое дело. За него спасибо не скажут, Степан знал это.

– Какая причина. Да просто безо всякой причины. Мы, знаете ли, живем теперь в бане: хозяйка из горницы нас выгнала, постояльцев на ярманку пустила. Вот сижу я на полке да вяжу чулок, а он Прокофьев-то, и приходит ко мне. Ну, сперва стал разговаривать так хорошохонько, чистый понедельник, мол, в ротной бане был. А там и говорит мне: дай ему на полштофа, опохмелиться дескать после прощеного дня хочу. Я ему и молвлю: где я тебе возьму на полштофа: черного-то хлеба нет, не токмо што водки. Пристает – заложи ему что с себя. Да чего, говорю, заложить, одна у меня гуня-то, да за нее и шкалика напросишься. Ну, я замолчала, и он ничего. Потом опять разговоры повел; стал он меж прочим говорить: пойдем с ним в кабак, деньги у него есть на косушку; я не в час и молви: какое нынче в кабак, ноне добрые люди в рот ничего не берут, а ты в кабак зовешь. Нет, все злодей не унимается: пойдем да пойдем; я не иду, он меня за рукав схватил, тащить стал с полка, рукав у платья оторвал, потом за руки стал тащить; я знаешь упираюсь. А на ту пору на столе около полка ножик лежал, он схватил его, да как прыснет меня в грудь: «Так на же, говорит, тебе, стерва, чертовка проклятая!» Я было схватилась за ножик, а он вырвал его у меня из рук, да вдругорядь прыснул. Я так не вспомнилась. И не знаю, что было уж.

Дарья, приподнявшись при последних словах, опять упала на подушки и стала тяжело дышать. Я отошел от нее. Во все время рассказа, даже и тогда, когда вырывались бранные слова, я не заметил, чтобы Дарья была возмущена поступком Прокофьева.

Через несколько минут Дарья начала опять ровно дышать, я подошел к ней.

– Неужели тебя Прокофьев только за это ударил? Ты, быть может, скрываешься передо мной, сама в чем виновата перед Степаном?

– Что мне, батюшка, перед тобой таиться, может, и жить-то мне час какой остался, у Бога не скроешься; я и священнику на духу вчерась тоже сказала, что и тебе, не веришь мне, у него спроси, он все поведает тебе.

– Ты, быть может, неверна была Прокофьеву, других любовников имела, он узнал, да и осердился на тебя.

– Чай, не первый день живу с ним? Четвертый год таскалась. У публичных, кто деньги дает, тот и любовник. Только что Степан не из таких был у меня, один и был не в уряде с другими. Те што: придут да уйдут, а этот сердешный был даром.

– Разве ты публичная?

– Публичная.

– И Прокофьев знал об этом?

– Кому же и знать-то как не ему, с первого знакомства знал. Ведь он на дню-то почесь раз десять придет ко мне. Вместе с гостями компанию водит, пьянствует.

После расспросов Дарьи Яковлевой я немедленно отправил требование, чтобы ко мне привели Степана Прокофьева. Прокофьев был молодой солдат с умным подвижным лицом, беспрерывное подергивание мускулов которого указывало на его раздражительно-вспыльчивый, холерический темперамент. Так как дело о нанесении ран Яковлевой было совершенно ясно (показание Дарьи подтвердила слово в слово другая, проживающая с ней женщина), то я полагал, что Прокофьев по первому же слову сознается.

– Что это ты наделал, Прокофьев? – спросил я его.

– Что такое, ваше благородие?

– Да Дарью-то как ты всю исполосовал.

– Никак нет, ваше благородие.

– Как нет? Разве не ты нанес ей раны?

– Не я, ваше благородие.

– Она прямо указала на тебя, рассказала причину твоего проступка.

– Врет она, ваше благородие. Разве у гулящих девок есть какая совесть, они ее всю по кабакам растранжирили.

Я переменил тотчас же тактику.

– Впрочем, действительно, мало ли что они болтают: им на слово-то верить нельзя.

– Всеконечно, ваше благородие. Она любовницей моей была да непотребностями занималась, я ей выговаривал, чтобы она эдакую жизнь бросила вести, работой там какой занялась: она вот единственно из-за того такой поклеп на меня и возвела.

– Да ты был у Дарьи, когда она ножом себя хватила? – спросил я у Прокофьева.

– Никак нет, ваше благородие, я в понедельник-то и не был у Дарьи.

– Как же ты узнал, что она над собой такое дело совершила?

Прокофьев задумался.

– В роте узнал, как взяли-то меня. Я знаешь, спрашиваю: за что это, братцы, меня берут.

– Кого же ты спросил-то?

– Не помню, ваше благородие. Уже оченно напугался я, отродясь не видал такого дела.

– Какого дела?

– Да вот, что взяли-то меня. Спрашиваю я ротных, а они мне и говорят: Дашку так и так, ты порезал, душу христианскую сгубил.

– Так ты и не был в понедельник-то у Дарьи?

– Не был, ваше благородие. Понапрасну она на меня такую беду взваливает.

Надо вам заметить, что Прокофьев, ударив в последний раз Дарью, кинул нож и бросился бежать, не разбирая дороги, по огородам, по сугробам домой. На полдороге его видели два солдатика его же роты, испуганного, бледного, и тотчас же догадались, что с ним случилось что-то неладное.