– А нет ли у бушменов и бечуанов другого яда?

– Конечно, есть яд пикаколу и соки растений, которым вы даете непонятные нам названия. Но эти яды вызывают оцепенение и убивают, не причиняя страданий, а нгуа – яд мести.

Наступила ночь, и на пиру царило небывалое оживление. К потрескиванию тростника, который охапками бросали в огонь, присоединилось рычание мужчин, визг женщин, пронзительные крики детей. Все – увы, без различия пола и возраста! – были пьяны. Общий шум перекрывала невообразимая какофония, которую производили жум-жумы, гурра, рабукены, ромельпоты и всякие другие диковинные местные музыкальные инструменты.

Гурра имеет вид лука. Она состоит из жильной струны, прикрепленной к расщепленному и сплюснутому стержню птичьего пера. В стволе пера проделано отверстие, в которое виртуоз дует, свистит, ревет изо всех сил, как в дудку. Когда в оркестре есть десяток этаких гурра, подымается такой вой, такое мычанье, что становится страшно.

Рабукен – длинная треугольная доска, на которую натянуты три струны. Колка нет, и струны упираются в надутый пузырь, который служит резонатором. Этот инструмент еще удивительней, чем гурра.

Но предел – это ромельпот. Представьте себе дуплистый пень, поставленный на треножник и туго перетянутый шкурой квагги. Музыкант вооружен двумя дубинами и беспрерывно бьет ими что есть силы по этой прочной шкуре. Это более оглушительно, чем все барабаны на свете.

Танцоры под стать оркестру. Возбужденные его шумом, они сбрасывают накидки и становятся в круг. Все почти совершенно голые. У каждого в руке палка, или топорик, или копье. Каждый орет во всю силу своих легких. Затем все одновременно поднимают одну ногу и одновременно отбивают один удар. Это единственное движение, какое они производят все вместе. А дальше – кто во что горазд. Какие угодно телодвижения, какие угодно звуки! Вообразите оркестр, в котором каждый музыкант самым усердным образом исполняет свою собственную мелодию, или балет, в котором каждый танцует что вздумается, или хор, в котором каждый поет что бог на душу положит, – и вы едва ли получите представление об этом непостижимом смешении звуков и движений, которое воплощает радость жителей крааля. Руки и головы дергаются в разные стороны, все исступленно кричат; тучи пыли окутывают танцоров, так усердно колотящих ногами в землю, что после пляски в ней остается глубокий след.

Время от времени из круга выходит чернокожий танцор. Сейчас он будет плясать один. Он исполнит какой-нибудь особенный, им самим придуманный номер, полный невообразимых движений и прыжков, и будет награжден рукоплесканиями.

В пляске принимают участие не только молодые. Тропическая Терпсихора имеет горячих приверженцев среди взрослых и даже среди седых стариков – они подчас исполняют такие телодвижения, каким позавидовали бы самые отчаянные клоуны. Нечего и говорить, какую жажду вызывают такие упражнения. В глотке у всех точно жаровня, по телам льются потоки пота, в воздухе стоит густой запах козла, способный свести с ума сотню коз. Плетенки с пивом передаются из рук в руки и опорожняются до капли.

Бушмен, который обещал Альберу найти Александра и отомстить его похитителям, обращал на себя внимание своим бешеным темпераментом. Время от времени он выходил из круга. Тяжело дыша, с раздувающимися ноздрями подходил к Альберу и горделиво выставлял себя напоказ, как бы говоря: «Смотри и любуйся! Смотри, какой я великий воин! Будь спокоен: человек, который так хорошо танцует, умеет еще лучше драться».

Но Альберу вся эта гимнастика внушала серьезное беспокойство. Он, пожалуй, не без оснований думал, что завтра утром этот плясун не сможет и ногой шевельнуть.

Его тревога оказалась напрасной, потому что задолго до восхода солнца бушмен взял оружие и вместе со своим братом углубился в лес. А через Зугу он настойчиво потребовал, чтобы Альбер остался и ждал его возвращения.

Альбер был раздосадован. Ему хотелось присоединиться к охотникам, и он уже пожалел, что доверил розыски друга этим дикарям. Жозеф, мастер Виль и преподобный разделяли его беспокойство. Им тоже хотелось отправиться немедленно.

Но проводник отлично знал обычаи черных охотников и потому всячески удерживал европейцев в краале, убеждая их, что у черных есть свой план и лучше им не мешать.

– Терпение, терпение, вождь! – беспрерывно повторял он. – Человек сказал, что вернется до наступления ночи, – значит вернется. Не беспокойся!

С трудом сдерживаясь, Альбер перестал сопротивляться, ему не оставалось ничего другого, как шагать взад и вперед по краалю и считать часы и минуты.

Зуга оказался прав. Солнце стало скрываться за деревьями, когда вдали, со стороны хопо, показались люди.

– Верховые! – воскликнул Жозеф, взобравшийся на крышу одной из хижин. – Я вижу лошадей!

– Быть не может! Ты ошибаешься! Это, должно быть, антилопы, которые уцелели после охоты.

– Карай! Я знаю, что говорю! Через минуту вы сами увидите, что это лошади.

– Но в таком случае кто же это едет?

– Три, четыре, пять… Пять лошадей… Постойте, а всадников всего двое. Вот они остановились. Лошади отказываются идти дальше. Ах нет! Копьем в бок – и они скачут!

– А месье Александр? Его-то ты видишь?

– Лица я различаю плохо – солнце бьет мне прямо в глаза. Нет, месье Александра я не вижу. Ах, да ведь это те двое, которые ушли ночью!