– Ничего, найдут.

– А я скажу, что ты опять в лес убежал.

Киншоу подумал, что теперь он пропал, теперь все. Он опустился на четвереньки и начал ощупывать пол. Но пол был цементный, сырой и холодный. Он сел и обхватил руками коленки. Ладно, пусть, будь что будет, не станет он просить у Хупера, чтоб его выпустил, ничего не станет делать, палец о палец не ударит. Главное – не сдаваться.

– Ты пойдешь в ту школу, где я учусь, – протянул Хупер нараспев.

Киншоу смолчал.

– Будешь спать со мной в одной спальне.

– Не буду.

– Будешь, ты же новенький. Со мной приедешь, живешь у нас, и положат тебя со мной как миленького, подумают, что тебе это лучше.

– Ну и пусть.

– А я с нового учебного года буду староста в спальне.

Киншоу похолодел. Он сразу понял, что это правда и что хуже ничего не может быть. Хупер сейчас им помыкает. И там будет помыкать.

– Что хочу, то и сделаю, и все будут плясать под мою дудку. Я их на что угодно могу подбить.

Киншоу заткнул пальцами уши, чтоб не слышать, а сердце у него бухало, бухало. Но голос все равно до него доходил, глухо, как голоса Панча и Джуди. Он будто проваливался обратно в жуткий сон.

– У меня полно друзей. Погоди, увидишь...

– Заткнись, заткнись, заткнись. – Но это у него вышло шепотом, и он был в ужасе, что Хупер не слышит и злорадствует.

– Новеньких-маленьких в погреб сажают.

Киншоу задрал голову.

– Я старше. Это разница.

– Никакой. Я говорю – маленьких. Ты маленький. Мамочкин сыночек. Не беспокойся, тут уж они разберутся.

Киншоу выговорил спокойно:

– Я могу кой-чего рассказать про грозу.

– Рассказывай что хочешь. Кто тебе поверит?

– Почему? Почему мне не поверят? Раз это правда.

Хупер опять засмеялся:

– Ты же будешь новенький. А новеньких не больно слушают, сам, что ли, не знаешь? Новенький не вякнет, пока его не спросят.

Киншоу не ответил. У них в школе с новенькими, наоборот, носились. Киншоу, когда он пошел в школу, только исполнилось семь, а если ты меньше всех, все должны тебе потакать, к чаю тебе дают шоколадное печенье, на ночь тебе рассказывают сказки, с тобой нянчатся.

Что-то скользнуло по крыше, потом плюхнулось. Когда Хупер снова заговорил, голос шел почти с пола.

– Я видел, как ты сюда побежал. Я все вижу.

– Липучка паршивая.

– Никуда ты не денешься, Киншоу, я тебя всегда вижу.

– Думаешь, напугал?

Пауза. Потом:

– А на естествознании дохлых мотыльков резать заставляют.

У Киншоу сжалось горло. Он изо всех сил глотнул.

– Врешь.

– Пожалуйста, не верь. Сам убедишься. Реветь будешь, а все над тобой будут ржать.

Хоть бы Хупер перестал, заткнулся, не говорил ничего больше, он и так измучился тут в темноте, переворачивая в уме каждое его слово. Но он ничего не мог поделать с Хупером, все силы у него уходили на то, чтоб не разораться со страха, злости и тоски, не закричать: «Ой, не надо, не надо, ой не надо, господи, да не хочу я с тобой никуда, я боюсь, я боюсь, мне бы выбраться из этого чертова сарая».

– Ну, я пошел, – сказал Хупер.

Киншоу вонзил ногти в ладони. Он думал: выпусти, выпусти, господи, да выпусти ты меня...

– Киншоу!

– Делай что хочешь.

– Может, там у тебя крыса.

– Нету тут крыс.

– Почему это? С чего ты взял? Ты же не видишь.

– Они шумят, скребутся. Ничего тут нет.

– А мотыльки не шумят. Может, там у тебя полно мотыльков. А. может, летучая мышь вверх ногами под потолком висит, погоди, вот я постучу по стене, она и свалится тебе на голову. Совсем ошалеешь.

У Киншоу от ужаса чуть не вырвался всхлип душил его так, что даже горло заболело. Он глотал его и шептал, причитал:

– Я убью тебя, Хупер, убью, убью, убью.

Вдруг он выкрикнул это вслух и сам до смерти перепугался своего крика.

Долго ни в сарае, ни снаружи не раздавалось ни звука. Киншоу заплакал, он плакал совсем тихо и не утирал слез. Сейчас Хупер снова заведется: «Плакса-вакса, сопля, к мамочке захотелось, утрись слюнявчиком, плакса-вакса...» Ну и пусть. Он долго еще плакал.

Но Хупер, наверно, ушел. В конце концов Киншоу его окликнул, но в ответ не раздалось ни шороха, ни звука.

Теперь он уже боялся встать, боялся подползти к щели под дверью из-за крыс или мотыльков, из-за летучей мыши под потолком, и мало ли что еще водилось в сарае. Стояла тишина. Скоро он снова заплакал, потому что больше нечего было делать, нечем утешиться.

Сперва он услышал шаги по траве, а потом стук и лязг замка. Дверь сарая распахнулась.

Хупер уже снова успел отбежать и крикнул: