Один раз, всего один раз в жизни Киншоу избили. Крофорд всех избивал и его избил. В старой беседке на спортивном поле. И избил-то вроде не страшно, наверное, хуже бывает. Он тогда услышал чьи-то шаги и голоса и испугался. Но Киншоу запомнил, как Крофорд дубасил его кулаками в живот, а потом стал отгибать ему мизинцы, дальше и дальше, запомнил, как его тошнило от холодного ужаса – что теперь-то, что еще? – и недоуменье: за что, за что? Он даже не знал Крофорда, они жили в разных корпусах, тот был на три класса старше. Он просто схватил его и поволок в беседку. Ему было все равно, кого бить.

Крофорда поймали. Вечно он всех избивал, и его ловили, в конце концов его выгнали из школы, и потом никогда ничего такого уже не случалось. Но Киншоу запомнил. Страшней всего – до того, как раздались шаги, – было то, что он один, и кричи не кричи, не докличешься. Крофорд напугал его до смерти. Он так никому ничего и не рассказал.

Хупер – не то что Крофорд, он совсем другой, его угрозы еще пострашней. Его царство – царство ужаса, а у Крофорда – царство грубой силы. Но Киншоу знал: одним страхом и тут не обойдется, все еще будет, все впереди. Может, сам-то Хупер и не станет его бить, так дружков натравит, а уж они постараются.

Он пересекал холл, глубоко задумавшись. Но есть ведь еще Филдинг. Можно бежать, бежать и добежать до фермы, а там солнце и зверье, и можно валяться в высокой траве на краю сада, можно кормить осла, трясти яблоню и мало ли что еще! На ферме хорошо, там он дома. Он взялся за ручку тяжелой входной двери.

– Чарльз!

Он обернулся. Мама стояла на пороге гостиной. Киншоу хотелось проскочить за дверь, подальше от разговора, от нее, от них от всех подальше.

– Ты куда это, детка?

Он так и застыл – рука на дверной ручке.

– Чарльз? Я тебя, кажется, спрашиваю?

Она теперь по-другому с ним разговаривала, нетерпеливо, строго, наверно, решила, что нельзя с ним обращаться по-прежнему. Наверное, все из-за мистера Хупера, чтоб ему угодить.

– Ты куда?

– В магазин. Кой-чего купить.

– Что именно?

– Ну, кой-чего.

– Не скрытничай. Ты же знаешь, мама этого не любит.

Он скривился, он ненавидел, когда она так говорит о себе – как о ком-то другом.

– Я мороженое хочу. Деньги у меня есть.

– В холодильнике полно мороженого, детка. Поди попроси у миссис Боуленд...

– Нет. Я не такое хочу. Я хочу другое.

– Какая разница, какое мороженое, оно все одинаковое.

– Я хочу из магазина.

– Ну тогда беги поскорей.

– Почему это? Зачем? Мне спешить некуда.

– А бедный Эдмунд? Один наверху? Про него ты не подумал?

– Он... Он спит. – Но он сам почувствовал, что покраснел. Оба умолкли. Миссис Хелина Киншоу скорбно смотрела на него. Потом сказала тихим, грустным голосом:

– Ну что ж, тогда иди покупай свое необыкновенное мороженое, Чарльз.

Он двинулся с места.

– Чарльз!

Он весь дрожал, так ему хотелось поскорей умчаться.

– Только дальше почты не ходи. Сразу домой, слышишь?

Он чуть не взорвался от такой несправедливости, чуть не заорал: «Нет, нет, я иду на ферму, к Филдингу, и нечего меня тут держать, попробуй запрети, я что хочу, то и делаю».

Он ничего ей не сказал.

– Сбегаю-ка я наверх, взгляну, как там Эдмунд.

Киншоу осторожно прикрыл дверь и пустился бегом. Он думал: ненавижу их всех, ненавижу, я их ненавижу. Что хочу, то и делаю.

Он перешел через шоссе у почты и постоял на мостике, слизывая с вафельного стаканчика липкие сладкие подтеки. Над пересохшей речкой гудела мошкарой жара.

Вчера мама сказала ему перед сном про Лондон. Они поедут туда покупать форму для новой школы. Он и мистер Хупер, и никого больше. Купят они ее, и с прежней жизнью будет покончено, на него нацепят черное с золотом, и прости-прощай, темно-синее с лазурью, и тогда уже – все.

Хупер сказал:

– Мой папа заплатит за твою форму. Он за все теперь будет платить. Скажи спасибо, что у него куча денег. Ты теперь должен всегда его слушаться, понял?

– Почему?

– Ну, ясно почему, дурак.

– Откуда ты знаешь? Ничего ты не знаешь. Не верю я, не будет он платить.

– Ну, а кто же, по-твоему, заплатит?

Молчанье.

– Не будь идиотом, Киншоу.

Он хотел спросить у мамы, но у него язык не поворачивался, да и незачем спрашивать, он и так понял, что это правда. Мама всегда объясняла ему, как дорого обходится его ученье, несмотря на помощь государства, объясняла, что надо экономить и что она не может давать ему на карманные расходы столько, сколько дают другим. Она говорила: «Я многим пожертвовала для тебя, Чарльз», и еще: «Тебе повезло, Чарльз, и кажется, я не ахти как много требую – только чтоб ты старался».