Она задавала эти вопросы себе, а смотрела умоляюще на Николая, словно ждала от него невозможного чуда. Вот сейчас он рассмеётся и скажет, что всё это досужая и неудачная выдумка, такого и в самом деле быть никак не может, и цидуля эта блакитная только того и стоит, чтобы её разорвать в клочья и выбросить, но…

Хромов взял бумагу из её рук, аккуратно сложил вчетверо, сунул в нагрудный карман рубахи и встал с колен. Скулы обострились, всегда блуждающий взгляд обрёл сосредоточенность. Он, казалось, молча набирался решимости, присущей разговору, далёкому от праздности. Вместе с тем отчётливо понимал, что мешает ему этот разговор начать.

Ему был нужен допинг!

Быстро подошёл к стеллажу, сунул руку за книги и вытащил припрятанную, видимо раньше, бутылку. Скрутив крышку, нервно разлил водку в два бокала тяжёлого гранёного стекла. Залпом опрокинул свой и, утёршись рукавом, начал наконец говорить:

– Я, наверное, поступаю подло, если вот так, безответственно вручаю тебе этот документ, будь он проклят! Жили бы вы с сестрой и без него. До сего дня считали бы себя родными и греха не ведали. Именно из этих соображений Миша с Лидой отдали мне это свидетельство на сохранение, чтобы ты его не обнаружила ненароком.

У Лиды долго не получалось родить первенца, да и врачи не обнадёживали. Поэтому они и решились взять девочку из детского дома. А через четыре года, когда тебе исполнилось семь лет, у Лиды, по её, вероятно, неустанным молитвам, родилась Верочка. Своя, Богом данная, кровиночка. Отсюда становится более понятным не особо ласковое отношение отца к неродной дочери.

Было видно, что это доставляло тебе моральные страдания.

Не скрою, у меня таилось и такое желание – хотел эту бумагу сжечь и уехать к себе, но есть один якорь, что удерживает прочно. Вот сейчас и наступил тот роковой момент, когда я скажу всё как на духу – якорь этот ты, Рая!

Она вскочила, словно подстёгнутая электрическим разрядом, но тут же опустилась обратно на кровать, заваленную макулатурой. Закрыла лицо ладонями и впервые за долгое время пожалела, что разучилась плакать. В горле стоял сухой колючий комок болезненной горечи.

Николаю же горячительная влага развязала язык:

– Ты давно нравишься мне. Ещё с самого раннего детства было приятно наблюдать, как из угловатой девчушки постепенно сформировалась спортивного вида девушка, которая затем чудесным образом выправилась в красивую, статную женщину. С некоторых пор не было и дня, чтобы я не думал о тебе. Я не влюбился, душа моя! Я буквально заболел тобой!

Рая обхватила руками колени и уронила в них голову. По сгорбленной спине легко читалось невыразимое отчаяние.

– Хочешь знать, девочка, почему я вывалил на тебя всю эту ненужную и лишнюю, казалось бы, правду? Зачем показал этот казённый приговор? А чтобы знала – всем, кого ты числила самой близкой роднёй, ты им с этого момента чужая! Посторонняя фигура азиатской национальности, нечаянным образом оказавшаяся в русской семье!

И вот теперь, когда твоих приёмных родителей нет в живых, я свободен от каких-либо обязательств перед ними. А раз так сложилось, я предлагаю тебе, Рая, стать моей женой. И зову поехать со мной в Белоруссию. Посуди сама, кому ты сейчас нужна, кроме меня?

Раиса медленно подняла голову с колен и устремила неподвижный взгляд своих чёрных очей на фигуру, произнёсшую это признание.

– Да. Мне сорок два года, а тебе девятнадцать, – продолжал Николай. – Да, у меня нет пока материальной стабильности, а напротив, есть определённые недостатки, с которыми я твёрдо намерен справиться. Зато я могу дать тебе то, что не сможет никто больше. Свою безмерную, давнишнюю и неизбывную любовь. Увидишь, мы поладим с тобой, Рая. Недаром ведь говорят, стерпится – слюбится!

У Раисы сначала мелко затряслись плечи, за плотно сжатыми губами отчаянно бился, пытаясь протиснуться наружу, сдавленный грудной смех. Наконец он вырвался на волю, и Рая громко и заливисто захохотала, запрокинув голову. Но тут же оборвала смех, резко выпрямилась и встала в полный рост:

– Та-ак! Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Только в хмельной голове могла поселиться подобная дурь!

Она отшагивала спальню от окна до лестницы и говорила, словно самой себе:

– Этот человек всерьёз предлагает мне повторить мамину горькую судьбу. Пьяные загулы, ревность на пустом месте, скандалы из-за пропитых денег и вещей, драки и побои, преступное равнодушие к детям.

И главное, куда зовёт этот безумный человек? Где, по его мнению, меня ждёт безграничное счастье?

Оказывается, в девственных лесах белорусской глуши под Гомелем, откуда и убежать-то, пожалуй, не будет никакой возможности. Пить он, конечно, не перестанет и через пять-семь лет обратится в развалину, озабоченную ревностью и старческими претензиями.