Описать стыд очень трудно. Я постепенно начала понимать истинную глубину этого чувства с помощью своих клиентов – и жертв, и тех, кто проделывал ужасные вещи с другими людьми. Но стыд – это нечто такое, что нужно прочувствовать самому, чтобы по-настоящему понять. Я уходила в туалеты и стояла, глядя на себя в зеркало и испытывая глубокое отвращение к самой себе.

Начальник понял, что в таком состоянии я работать не могу, и отпустил меня домой. И тут же добавил:

– Но прежде чем уйти, зайдите и извинитесь перед доктором Уилкоксом.

Доктор Уилкокс был тем самым психиатром, в команде которого я работала. Мне нужно было идти и просить прощения у начальников, словно я ребенок, который украл печенье. Они не злились, но мое поведение их разочаровало. Не задавая лишних вопросов, я поплелась в кабинет доктора и пробормотала невнятные извинения. Доктор понятия не имел, что произошло, и сразу же меня отпустил. Никогда не прощу своего начальника за то, как он унизил меня в тот день. В целом он был вполне достойный и приятный человек, и мне нравилось с ним работать, но в тот момент свойственная ему чуткость испарилась.

Когда через пару дней я вернулась на работу, никто об этом не говорил. Никто. Все знали, но никто ничего не сказал. Впрочем, я все чувствовала по взглядам. Мои коллеги – опытные, профессиональные медсестры и психологи – не потрудились заглянуть дальше заголовков. А если и заглянули, то ни разу об этом не сказали и не спросили, что я чувствую. Я почти физически ощущала их дискомфорт. Они давали мне понять, что профессионалы в области психического здоровья так себя не ведут. Подобное может случиться с нашими пациентами, но не с нами. Я могла лишь стараться высоко держать голову, но это было нелегко.

В первый день на работе я пять минут сидела в одиночестве в общественной зоне (где и лежали газеты). Ко мне подошли три пациентки. Я увидела у них небольшой букетик белых маргариток, собранных на газоне. Эти женщины – женщины с проблемами обучения, слышащие голоса, галлюцинирующие, имеющие самые необычные убеждения и невероятно далекие от реальности, – подошли и протянули мне цветы. Они не сказали ни слова, но я знала, что они хотят сказать. Они молча кивнули мне, и я кивнула им в ответ. Три эти женщины проявили ко мне больше сочувствия, чем все профессионалы – специалисты не удосужились ни поговорить со мной, ни даже смотреть на меня.

Мой контракт возобновлялся каждый год. Когда через два месяца его не продлили, я сразу же поняла почему. Я работала в этой больнице почти два года, и претензий к моей работе никогда не было. Руководитель моего отделения даже написал в совет директоров, выражая неудовольствие моим уходом. Но контракт не продлили – безо всяких объяснений. Меня не увольняли – просто не продлили контракт. Моя должность просто больше не нужна. В личной беседе начальник сказал, что я выставила больницу в невыгодном свете. Я не должна была этого делать. Совет директоров решил, что я не могу более работать с пациентами-мужчинами, у которых были проблемы с сексуальным насилием (хотя жить в одном отделении с пациентками-женщинами им это не мешало).

И я ушла. Я решила, что это правильно: я действительно все испортила. Я положила конец собственной карьере, прежде чем она началась. Мой бойфренд вернулся к своей работе (от надзирателей требуется абсолютно чистая история судимости – но это в теории, на практике же никто такими мелочами не заморачивается), я же свою потеряла. А кроме того, еще и подвергла себя публичному унижению.

Подруга на время дала мне своего котенка – Серендипити [35] , то есть Диппи. Все знают, что в печали человеку необходим котенок. Диппи была очень милой, но в ее родне явно были тасманские дьяволы – все выходные она безжалостно драла всю мебель, до которой только могла дотянуться. Она перевернула все горшки с цветами и рассыпала землю по ковру в гостиной. А когда я начала пылесосить, оказалось, что пылесос сломался. Это была всего лишь земля на ковре, но в тот момент она стала последней каплей. Я рухнула на пол, прижала к себе теплую Диппи и разрыдалась. Жизнь моя была разбита, и я ничего не могла сделать.

Да, я понимала позицию Элисон. Но моя работа заключалась не в сочувствии. Эмоциональная эмпатия – не просто понимание, но чувствование чувств другого человека – вещь прекрасная, но причудливая и близорукая. Она никак не помогает профессиональному анализу судебного психолога. Она туманит разум. Ей нет места в судебной практике. Я не должна ставить себя на место другого человека, сколь бы его история ни была близка мне. Когда я работаю с клиентом, моему личному опыту и предубеждениям нет места в кабинете.

Адвокат Элисон прислал мне копии показаний соседей и знакомых семьи. Все знали, что Пол избивает жену, ее часто видели всю в синяках и ушибах. Одна и та же фраза фигурировала практически во всех записях: «Мы говорили ей: уйди от него». Вот только, похоже, никто не сказал мужу: «Уйди от нее, не трогай ее, прекрати ее бить».

Кажется, что человек от природы запрограммирован возлагать вину на жертву. Элисон все время слышала от других, что сама во всем виновата. И настал момент, когда она взялась за оружие и сама стала агрессором.