Джон Холл вошел, когда я читала документы Айрленда, содрогаясь от сцен, представавших перед моим мысленным взором. Преступник убил пять геев и оставил их трупы в жутких и непристойных позах. Таким образом он показывал свое глубокое презрение к ним. Это был знак, посланный полиции и журналистам, освещавшим это дело. В папке обнаружились письма поклонников Айрленда. Я никогда прежде не видела ничего подобного. Убежденные крайне правые гомофобы писали своему кумиру восторженные письма, поздравляли с успехом его предприятия. Эти послания, изрисованные свастиками, были перехвачены тюремной цензурой и помещены в личное дело заключенного. Я смотрела на них и гадала, как, черт возьми, люди могли докатиться до такого.

В поведении Джона Холла не было ничего особенного. Он прошелся по архиву, заметил меня, развернулся, подошел и сел рядом. Холл был (наверное, и остается) мужчиной крупным, высоким, так что я не могла притвориться, что не заметила его. Он спросил, как я освоилась на новой работе, не нужна ли мне какая-то помощь, не показать ли мне Уэйкфилд. И не хочу ли я вечером сходить с ним в паб. Я не хотела. «Спасибо, нет», – вежливо ответила я. Но в глубине души я чувствовала, что нужно объяснить свой отказ, поэтому сказала, что меня уже пригласили в гости. На самом деле в гости меня никто не звал, но я все же выбрала такую отговорку.

Потом меня позвал на свидание еще один служащий тюрьмы. Он был на несколько лет меня старше и совсем не относился к типу мужчин, с которым у меня могли бы возникнуть романтические отношения. Но в Уэйкфилде я чувствовала себя очень одинокой, вдали от родных и друзей, а он был симпатичным – и настойчивым.

Мое время в Уэйкфилде подходило к концу. Исследование, над которым я работала, потихоньку свернули (как и многие другие). Мне стали давать обычные задания. Я проводила скучное анкетирование персонала и занималась администрированием программ для лечения лиц, совершивших преступления на сексуальной почве. Ставку в Уэйкфилде я так и не получала, поэтому начала искать оплачиваемую работу. (Чуть позже я нашла место судебного психолога-стажера в психиатрической больнице для правонарушителей. Это была моя первая настоящая занятость по специальности. Это уже были не осужденные, а пациенты в полном смысле слова.)

Как-то мой новоиспеченный «бойфренд» сообщил, что он вместе с другими тюремщиками написали для заключенных рождественский плакат «С Рождеством! Пусть Новый год принесет исполнение всех желаний!» и повесили его в столовой. Я поморщилась. Сомнительное пожелание… После новогоднего дежурства он приехал в дом моих родителей в Стокпорте, чтобы забрать меня и отвезти в Уэйкфилд. Тогда он беседовал с моими мамой и папой, по-хозяйски положив мне руку на колено. Я приняла его демонстрацию заботы за любовь. Но очень скоро я поняла, что он не любил меня, а только стремился к контролю. До этого его поступки казались мне романтическими. Подсознательное влияние просмотренных вместе с бабушкой фильмов было очень сильным: она буквально таяла, когда Джон Уэйн в «Тихом человеке» яростно целовал Морин О’Хару, хотя та изо всех сил пыталась вырваться из его объятий.

В 2006 году старшего тюремщика Джона Холла арестовали, судили и приговорили к пожизненному заключению. За восемь лет, что он проработал в Уэйкфилде (включая и то время, когда там трудилась я), он изнасиловал четырех женщин, в том числе и коллегу по работе. Когда одна из жертв умоляла его остановиться, он так сильно ударил ее по лицу, что сломал ей челюсть. Он похитил трех девочек, самой младшей из которых было всего 12 лет. Преступник заманивал их в свою машину, отвозил в уединенные места, блокировал двери, срывал с них одежду, трогал их интимные части тела и мастурбировал перед ними. После ареста полиция обнаружила в его компьютере материалы, связанные с насилием над детьми. Во время нападений Холл пользовался своим служебным удостоверением и всегда был в форме тюремного служащего. Жертвы принимали его за полицейского. До меня дошли слухи, что коллеги Холла были глубоко потрясены его арестом. И мне сразу вспомнилась старинная история о лягушке в кипятке. Возможно, в то время в Уэйкфилде все мы были такими лягушками, которые не чувствуют, что их варят. Кто-то был крупной жабой, а кто-то поменьше.

Люди не всегда посылают предостерегающие сигналы. Внешность бывает обманчивой. Потенциальный злодей может служить охранником в тюрьме или патрулировать улицы. У него может быть семья и карьера. Он может пользоваться авторитетом и доверием. Он может быть вашим знакомым и вовсе не обязательно соответствует тем стереотипам, которые бытуют в цивилизованном обществе относительно преступников. Хорошим, законопослушным гражданам кажется, что они знают, каким должен быть настоящий правонарушитель, и от этого им легче жить. Мы все психологически отстраняемся от тех, кто преступил черту, дегуманизируем их, считаем чудовищами. Такое отношение влечет за собой ряд последствий, пагубных для нас самих. Мы перестаем замечать тех, кто живет среди нас, но при этом опасен. Важно понимать, что на самом деле между нами и ими действительно нет разделительной перегородки. «Нас» и «их» не существует. Есть только «мы».

Незадолго до получения приговора Патрик Томпсон попытался покончить с собой, но промахнулся, и дробовик вместо того, чтобы вышибить ему мозги, оторвал кусок лица слева. Когда он с утра зашел в нашу небольшую комнату для допроса, я не смогла полностью скрыть шок. С левой стороны у него недоставало мочки уха, части челюсти и половины щеки, а то, что осталось, представляло собой жуткое месиво из шрамов, отеков и дыр. Другая половина лица тоже была изуродована, даже скорее расплавлена, а правый глаз покрылся пеленой. К счастью, Патрик принес с собой свои картины, что позволило нам обоим немного отвлечься. Мы провели буквально несколько минут, рассматривая его произведения и обсуждая его работу, пока нам не удалось хоть как-то свыкнуться с той безумной ситуацией, в которой мы оказались. Я пришла с одной конкретной целью: выяснить, есть ли у Томпсона планы на новую попытку самоубийства.

Дело было в конце 90-х; за пару лет до этого я уже занималась исследованиями в исправительном учреждении и вот вновь оказалась в подобном месте, на этот раз на временной должности в больничном крыле местной тюрьмы категории В [24] . В большинстве тюрем имеется больничное отделение, куда попадают заболевшие или травмированные заключенные. Там за ними присматривают тюремные медсестры, а при большом везении – приходящие врачи, имеющие основную работу «на воле». Могу со всей уверенностью заявить: тюремная больница – последний круг ада. Это страдающие и умирающие люди, пациенты со страшными травмами, алкоголики и наркоманы, мучающиеся от «ломки». Ниже опускаться уже некуда. Там даже пахнет безнадегой – дезинфицирующими средствами, потом, рвотой и испражнениями. А какие страшные шумы преследуют того, кто туда зашел, эхом отзываясь в его голове! В любой тюрьме посетители отмечают постоянный фоновый гул болтовни, раций и других повседневных звуков. А вот в больничном крыле тишину регулярно нарушает какофония криков, рыданий, звуки ударов и сирен. В такой атмосфере быстро сдают нервы. Но я все же как-то сумела к ней привыкнуть.