На второй день работы я пришла в допросную в сопровождении офицера оперативной поддержки (ООП), ответственного за вход, выход и перемещение посетителей. Это был кругленький бородатый мужчина с весьма внушительным животом – в других обстоятельствах он сошел бы за Санта-Клауса. Мой провожатый был откровенно рад пообщаться с новым человеком и болтал без умолку, пока мы шли по коридорам и лестницам. В частности, рассказал, что многие сотрудники уходят на больничный, чтобы как-то оправиться от стресса. А еще недавно кого-то избили заключенные.

Мы прошли мимо «безопасной камеры» – особой палаты, которая имеется в большинстве тюремных больниц. Вместо двери там решетка, через которую можно постоянно следить за теми, кто там находится. Внутри нет никаких острых предметов, повеситься тоже невозможно. Я краем глаза увидела узника этой камеры; он помахал мне, я кивнула в ответ. А ООП тут же поведал: мужчину пару ночей назад отвезли в приемный покой больницы после того, как он вскрыл старую рану в паху, которую когда-то сам себе и нанес, и напихал туда грязной туалетной бумаги, чтобы умереть от заражения крови. Сопровождавший его служащий, к которому незадачливый самоубийца был прикован наручниками во время визита к тюремному врачу, думал, что заключенному просто захотелось сменить обстановку или получить бесплатных наркотиков в виде наркоза. Поэтому охранник заявил дежурной медсестре: «Никаких обезболивающих на время промывки и зашивания раны». В итоге пациент так сильно дергался от боли, пока накладывали швы, что вывихнул плечо офицеру, к которому был прикован, причем все свидетели отчетливо слышали треск сустава. Мой болтливый сопровождающий искренне полагал, что рассказывает забавную историю, но быстро поник, увидев, что я нахмурила брови – сурово, как королева Виктория.

Дело было лютой зимой, холод пробирал до костей, и я, помнится, на работу тогда ходила в своей стандартной «тюремной спецодежде» – плотных брюках и черном шерстяном свитере с объемным воротом. В той комнатушке, где мне приходилось общаться с пациентами, стол был намертво прикручен к перегородке, чтобы никто не мог перевернуть его и швырнуть в кого-то из персонала. Огромный обогреватель, свисавший со стены, как кирпичик из конструктора Lego, работал во всю мощь. Так что, даже если Томпсон и не собирался вновь пытаться покончить с собой, нам обоим казалось, что в допросной мы попросту сваримся заживо.

Больничное крыло, построенное в 1980-х, располагалось в пристройке к основному блоку: низкие потолки, режущий глаза свет люминесцентных ламп, стандартная пластиковая мебель, линолеум на полу. Все было серо-зеленого цвета, который, по идее, должен успокаивать, а на деле повергал в уныние. Из-за ужесточения законодательства в середине 90-х наблюдался медленный, но верный рост числа заключенных, при этом правительство сокращало бюджет тюремной системы, да и строительство новых тюрем не покрывало «спроса». Сотрудников не хватало. Постоянная переполненность тюрем, их явная запущенность – норма на сегодняшний день – тогда только-только начинали сказываться. Я не устаю повторять: если сотруднику службы исполнения наказаний недостает самосознания, то он в конечном счете становится похож на тех, за кого отвечает. Персонал явно страдал от перегрузок, от недостатка моральной поддержки.

Из-за дефицита кадров работа по исправлению правонарушителей сходит на нет. Заключенные лишаются работы и образования, терапии и консультаций. Они меньше беседуют, по крайней мере на жизненно важные темы, с персоналом и друг с другом, все больше времени проводят в камерах. В том исправительном учреждении, где работала я, в одиночные камеры помещали троих, и они теснились там, как сельди в бочке. Одиночка хорошо изолирует человека, но одновременно и «запирает» его разум. Поэт Иосиф Бродский, лауреат Нобелевской премии, как-то сказал: «Тюрьма – недостаток пространства, возмещенный избытком времени; для заключенного и то, и другое ощутимо». У людей, проводящих по двадцать три часа в сутки взаперти, нет ни цели, ни стимула жить. И, что хуже всего, у них нет надежды. Отсюда и тяга к суициду.

Суициды встречаются не так уж редко. Простая задача – позаботиться о том, чтобы такой-то человек дожил до такого-то срока, – оказывается, к сожалению, не такой уж и простой. По таким показателям, как число заключенных и количество самоубийств среди них, Великобритания лидирует в Европе [25] . (Вообще-то суицид был запрещен законом вплоть до 1961 года. Но мне не довелось встретить людей, которых обвиняли бы в совершении самоубийства.) В Англии и Уэльсе заключенные мужского пола сводят счеты с жизнью в шесть раз чаще, чем мужчины на воле, а женщины – в двадцать раз чаще. Решение закончить свою жизнь самоубийством приходит не мгновенно. В большинстве своем к нему приходят осужденные, проявляющие те или иные признаки серьезного расстройства личности. Таких случаев порядка 70 %, по данным Фонда за реформу пенитенциарных учреждений [26] . Неясно, сколько из них сходят с ума уже после попадания в тюрьму. Но даже краткосрочное заключение существенно повышает шансы развития расстройства личности в будущем. В Великобритании осужденные, отбывающие недолгое наказание (шесть месяцев и менее), по статистике, составляют примерно половину от общего числа тюремного населения. И они все в зоне риска. После срока редко кто возвращается без психических отклонений. Это почти как поездка в ИКЕА, откуда невозможно уйти без покупки.

В этой тюрьме у меня постоянно возникало ощущение, что «корабль» уже тонет. Работа персонала по сути свелась к тому, чтобы, постоянно вычерпывая воду, попытаться хоть как-то удержать судно на плаву. При этом требовалось использовать так называемый Протокол F2052SH, цель которого выявлять заключенных, склонных к самоубийству или членовредительству. Эта обязанность лежала на медсестрах и сотрудниках службы исполнения наказаний – тех, кто каждый день видит осужденных и хорошо их знает. Однако кадров катастрофически не хватало, а группа риска все росла. Поэтому и решили пригласить на постоянную работу психолога, чтобы было кому разбираться с огромной кучей открытых дел. Будь у меня хоть какие-то иллюзии относительно исправления преступников как главной моей задачи, они бы разбились о реальность как о неприступную скалу.

Я тогда стала для заключенных своего рода ангелом-хранителем из полевого госпиталя, а тот жаркий чулан в больничном крыле – местом последней надежды. Я задавала вопросы, наблюдала, пыталась найти какие-то признаки грядущего суицида, будь то разрыв отношений, в которых человек состоял на воле, издевательства со стороны сокамерников, плохое самочувствие или откровенные планы свести счеты с жизнью. Стандартного и очень важного опросника было явно недостаточно, ведь человек, уже решивший наложить на себя руки, вряд ли захочет рассказать о своем намерении незнакомой женщине в какой-то каморке, натопленной как баня. И кроме того, помимо самого факта пребывания в тюрьме у человека может быть тысяча причин перейти грань, и было бы как минимум слишком самонадеянно просто указать пальцем и сказать: причина вот в этом. Такую самоуверенность я себе позволить не могу.