В голосах чувствовалось что-то мощное и грозное, чувствовалась несокрушимая, пламенная вера в справедливость.

И многие, многие думали в эти мгновения, что их невзгоды, их горе найдут отклик в сердцах многомиллионного народа, что он — народ — в гневе своём, как ураган, низвергнет в прах творимые зло и несправедливость.

Голоса поющих сливались в один грозно рыдающий напев, который бился о железные стенки лесовоза, который вырывался через люки и нёсся над необъятной морской ширью вдаль к родным, друзьям, знакомым. Казалось, что это вырывается из тяжёлых оков человеческая душа, и горестно рыдает, жалуясь кому-то на несправедливость, творящуюся на нашей земле.

Ещё никогда море не слышало такой песни-стона, ещё никогда его рёву не аккомпанировал такой хор. Порыв был мощным, вызывающим, но непродолжительным. Постепенно хор таял, а ария замирала и вдруг оборвалась. Сказались треволнения ночи. Умолкли люди, говорят вяло, неохотно. Да и о чём, собственно, говорить? Ни мыслей, ни желаний, точно всё уже передумано, рассказано и тысячу раз решено. И жизнь кажется бессмысленной, никчемной и никому не нужной. Мысли становятся смутными, расплывчатыми, и я крепко засыпаю.

Конвоиры находятся на палубе, в трюм спускаться не решаются. А потому шесть с половиной тысяч человек — людей, различных по возрасту, социальному положению, образованию, очутились в тесном, замкнутом круге.

Тут и так называемые «политические» — «враги народа», тут и рецидивисты, и уголовники, и аферисты, и убийцы, и воры — «друзья народа». Сдерживающих начал нет. В трюме оказалось значительное количество уголовников. По всей вероятности, они в трюм попали раньше нас, может быть, их погрузили в Кеми, а может, и раньше — в Мурманске. При погрузке мы могли и не заметить, что на пароходе уже были пассажиры.

Нужно что-то делать. Стихийное большинство «политических» и бытовиков с первой судимостью и случайным преступлением, разместились на верхних четырёх-пяти рядах нар, уголовники предпочли два нижних ряда у самого дна трюма. «Фашистами» были созданы круглосуточные дежурства, избраны поэтажно старосты для переговоров с конвойным начальником по вопросам раздачи баланды и кипятка.

Процедура питания оказалась довольно сложной. С палубы конвойные опускали ведро с баландой или кипятком, а староста разливал в банные оцинкованные тазы, по одному тазу на десять человек. Он же раздавал и собирал деревянные ложки. А так как ложек выдавалось на двести человек всего десять штук, в обязанности старосты входило их распределение и установление на них очерёдности.

Такой порядок, естественно, не мог обеспечить удовлетворения потребностей в равной степени для всех.

Уголовники с досками, оторванными от нар, делали заслон у палубных люков, не подпуская «политики» и перехватывая вёдра вне зависимости от того, с чем они были. Половину содержимого разливали на пол, а остальное исчезало в глубине трюма. Они явно провоцировали скандал, рассчитывая на драку и победу в этой драке с тем, чтобы потом держать всех в страхе и без сопротивления пользоваться наличным имуществом «фашистов».

Провокация удалась. Взрыв звериной злобы, инстинкт самосохранения превысили здравый рассудок и уголовники очутились перед тысячной лавиной политических. Результат столкновения для уголовников оказался неожиданным. В столкновении пострадало девять человек, с поломанными руками, рёбрами, выбитыми зубами, с лицами, залитыми кровью. Среди них три «законника». Всех пришлось отправить на палубу в госпиталь. Получивших ушибы, царапины, синяки, но оставшихся на ногах — никто не считал.

В результате столкновения два люка были отвоёваны, а уголовники смирились с этим и больше не пытались захватить власть в трюме. На двое суток водворился мир, нарушаемый грабежами и воровством. Но это уже было меньшим злом, хотя бы потому, что проводилось неорганизованно и сугубо в индивидуальном порядке.

Уголовникам нужно было что-то выигрывать и проигрывать в карты, а это «что-то» было у «политических». Опускались на нижние нары чемоданы, баулы, рюкзаки, сапоги, пальто, костюмы — всё, что добывалось наверху. Картёжная игра принимала угрожающие размеры и формы. Можно было ожидать игры со ставками в банк человеческих жизней.

Против произвола, уже охватившего трюм, восстала сама природа. Наш лесовоз начало покачивать, с каждым часом всё сильнее и сильнее. И через некоторое время над океаном безраздельно властвовал ураган. До притихшей многотысячной массы обречённых людей, сквозь железную обшивку лесовоза, стал доноситься несмолкаемый, до предела напряжённый рёв и вой разбушевавшейся океанской стихии. Мы, наверное, находились к этому времени в Баренцевом море, что-нибудь в районе острова Колгуева.

Волны с разъярённостью дикого зверя набросились на железные борта лесовоза и он дрожит всеми переборками, стонет, скрипит, непрерывно кланяется этим волнам, тяжело взбираясь на них. Вот он уже на гребне волны, переваливается с борта на борт и вдруг скользит, проваливаясь в бездонную пропасть, к самому дну океана. А сердце людей уходит в пятки, что-то выворачивает внутренности.

А волны рады поверженному гиганту, они перекатываются многотонными валами через его палубу, смывая на своём пути всё, что не привязано, не закреплено, пытаясь захлебнуть его и прижать своей тяжестью к морскому дну. Лесовоз сопротивляется и лезет на другой гребень, а волны помогают ему, как бы играя и издеваясь над его бессилием противостоять им. Они опять выносят его на вершину волны, швыряют из стороны в сторону, как щепку, подбрасывают его, наклоняют.