Иван подхватил:

– Среди нас дураков нет, и все мы знаем, кому идти воевать. И неча увертывать! Ты пойдешь, а не я и Миняйка!

Савелий свел брови - не терпел семейных ссор:

– Нишкни! Не хватало вам ещё подраться! Не допущу распрей...

Наступило молчание: всем был известен суровый отцовский норов. Спустя минуту Савелий помягчел:

– Уж и не знаю, чем вас утешить. Одного-то откуплю лошадьми, а вот другого - нечем, ну никак нечем!

Вернулись в кузни. Горны успели поостыть, и во всех трех шумно, с прихлопом, заработали кузнечные мехи. Сунув клещами кус железа в жар, Савелий по-стариковски тяжело отступил, присел на куцую, до лоска затертую, скамейку. Разгорающийся в горне жар высвечивал на его крутой, под колпаком, медной лобизне густую сборку морщин - печать изжитых лет и очередной заботушки. Как выручить Павла, любимого сынка? (Тот стоял у рукояти мехов и накачивал воздух с остервенением, зло.) Не удастся выручить - не только Павла обидит, но и себя накажет. Случись, убьют в бою - Савелий не простит себе, изведется в муках запоздалого раскаяния...

Выхватив клещами раскаленный кус железа, Савелий мягко положил его на наковальню, под злые удары сыновней кувалды. Искры - снопами наземь, на обутку, на толстокожий запон. Отмолотив, распаренный Павел швырнул кувалду на пол - и вон наружу. "Рвет и мечет, рвет и мечет, - подумал Савелий. Дерганый какой-то... Эх, кабы было серебро! Рази пожалел бы?"

Освежась на морозном воздухе, Павел переступил порог.

– Почто, сын, так убиваться?
– сказал Савелий, жалеючи Павла. Знаешь сам - нет, нет у меня серебра!

– А я и не прошу, - ответил тот с раздражением.
– Токмо, батюшка, попомни - лучше в петлю залезу, чем на войну...

Савелий замахал на сына руками:

– Такие думки, едреныть, брось, брось! Грех заводить такие думки!

Павел вновь ухватился за рукоять мехов - закачал резко, зло.

– Они, думки-то, сами лезут в голову!
– бросил через плечо.

"Ишь, нахал, чем вздумал испужать отца...
– размышлял Савелий .
– В петлю... Чего доброго, и впрямь полезет!" Как его успокоить, умягчить? Само собой вырвалось:

– Обожди, сынок, - посоветуюсь с твоими братьями - глядь, и тебя откуплю... Коров, овец продам - перебьемся как-нибудь до весны...

Улыбнулся сын - словно солнце выглянуло из-за туч. "Батюшка, да коль бы так-то... да я..." - от радости Павел не знал, как отблагодарить отца за обещанную милость.

В другой кузне старшие сыновья, Миняйка и Иван, обмолвились меж собой:

– Не знаю, как тебе, Иван, а мне дак лошадей сводить со двора, как сердце отдать. Без них - ни за дровами в лес, ни за водой в реку, ни за сеном в луга.

– А мне не жалко?
– подхватил Иван.
– Батюшке-то что? Ему помирать скоро - вот и трясет нажитым...

– И я о том же баю...

Постно приумолкли, как воды в рот набрали.

В третьей кузне, где были Карп и нанятый Федот - рябоватый, с честными глазами, безотцовщина (отец был убит в бою с татарами под Шишевским лесом) - произошел такой разговор:

– Вишь, Федотка, - сказал Карп, - пока ты тут бегал чистить конюшню (Федотка успел выбросить из-под лошадей несколько навильников свежего навоза), меня урядили в пешую рать...

– Тебя?
– не то удивился, не то испугался Федот.
– А почему не Павла?

– Павлуху тоже...

– Как же... без тебя-то? (Пауза) Без тебя я тут буду лишним. Дядя Савелий выдворит меня...

Федот высказал опасение за себя, а на самом деле он испугался за Карпа (только сказать о том постеснялся) - всей душой был привязан к своему наставнику - тот заботливо, словно старший родной брат, обучал его ремеслу и всячески опекал.

– Небось, не прогонит, - успокоил его Карп.
– Батюшка обещал откупить меня.

Настал час обеда. Отерли снегом руки и лица, повесили на деревянные гвозди шапки и запоны и, по чину, за стол. В красном углу, под образами, глава семейства (под нависшими седатыми бровями - озабоченность); рядом, по старшинству, сыновья: самый крайний - Федот. Женщины - одни подавали на стол, другие пряли. Чада сидели на печи - всем им садиться за стол во вторую очередь. Во время трапезы помалкивали. Только и слышно постукиванье ложек о деревянные, налитые рыбьей жижей с пшеном, тарели, да чавканье, да возня детей на печи. Все ждали, что скажет глава. После хлебова подали щучатину. Черными ногтястыми пальцами Савелий разорвал рыбу на куски, себе взял кус поувесистей.

– Давеча, сыны, я сказал - откуплю одного... А теперь давайте вместе обмыслим: не откупить ли обоих?

При этих отцовских словах Павел как-то даже подпрыгнул на лавке - от радости. Повеселел и Карп - бросил ободряющий взгляд на свою беременную Варю; та, суча веретеном шерстяную нитку, пыхнула ответно мелкозубой улыбкой. Невзрачное, в коричневых пятнах лицо её высветилось, стало вдруг привлекательным. Миняйка же выпучил на отца холодный, как у лягушки, глаз, крякнул досадливо:

– Голозадыми не оставь нас, батюшка!