Посреди площади, на конях, кучковались воеводы. Молодые пешие ополченцы с рогатинами, копьями, боевыми топорами выстроились на смотр четырехугольником. Карп и Федот рядом - они зачислены в одно копье: так ещё по старинке называлось воинское подразделение в десяток воинов. Оба в стеганых тягиляях со вшитыми в них железками - для предохранения от удара меча или сабли. На головах - шлемы-шишаки. Затрубили трубы. Стольник Глеб Логвинов, отделившись от группы воевод, напрыгом поскакал к той сотне, где стояли Карп и Федот, горласто крикнул:

– Брате! Всем вам ведомо: на Рязань идут московиты! Гонцы доводят оружие у них доброе. Голыми руками их не взять... Коль у кого нет рогатины иль копья - шаг вперед!

Десятка четыре пешцев вышагнули из шеренги. Стольник велел им по очереди подойти к санным повозкам, нагруженным оружием из оружейного двора, и взять себе облюбованное. Когда пешцы, уже с оружием, вернулись в строй, Глеб крикнул:

– Не забудьте, брате, после битвы вернуть оружие! Кто не вернет голову оторву!

Кто-то из новобранцев, видно, лихая головушка, сказал из-за спины Карпа: "Пес!.. "Сказал тихо, явно рассчитывая на то, что расслышит лишь посоха, но никак не воевода; однако это оскорбительное слово услышал и Глеб Логвинов, и вот он уже скачет на караковом коне с криком: "Кто сказал "пес"?". Все расступились, но Карп остался на месте, не чувствуя себя виновным. Плетка взвилась над ним. Карп в один миг отскочил и выставил рогатину, смотря на Глеба, на его выкаченные и мутные от ярости глаза спокойно, твердо и умно. Этот спокойный и твердый взгляд и остановил Глеба: перед ним был либо невиновный, либо крайне отчаявшийся в чем-то человек.

Глава тринадцатая

Проводы на войну

– Гуляй, родня, и-ех, едреныть!
– покрикивал Савелий, притопывая и похаживая средь пляшущих на дворе. В руках у него были бочонок с хмельным медом и деревянная кружка - без промедления наливал каждому, кто хотел.

Карпа провожали на войну. Обычай требовал проводов веселых, как бы беспечных - с застольем, обилием хмельного и закусок. Хозяин не ударил лицом в грязь: гостей созвал много, столы ломились от еды и пития постарался создать впечатление, что он, Савелий Губец, не последний в ряду ремесленного сословия.

Плясали все. Вприсядку пошел даже сам новобранец, будто впереди у него не бой, который, может быть, закончится плачевно для него и всей родни, а широкая масленица. В разгар веселья из-за Лыбеди, со Скоморошенской горы, явилась чудно разодетая шумная толпа скоморохов. На одних скоморохах рукава вывернутых шуб были вздеты на ноги, а полы подняты и стянуты веревками под мышками; на других висли ватолы; третьи беззябко ходили по снегу босыми... Один водил на железной цепи медведя. В передних лапах ученого медведя был бочонок с медовухой, а вожатый черпал ковшом медовуху и угощал ею всех желающих.

Несколько скоморохов играли в дудки и рожки, били в бубен. Пели:

Ай, дуду, дуду, дуду,

Сидит голубь на дубу,

Он играет во трубу,

Труба точеная, золоченая...

Еще один с решетом в руках, приплясывая, подступил к Савелию:

– А вот, хозяин, не удержишь решето на спине.

– Это как так не удержу?
– хвастливо заявил Савелий.
– Да я, брат, лошадь на своей спине удержу.

– Ну-тка! Подставь!

Савелий нагнулся и тотчас почувствовал - скоморох плеснул в решето воду... Под гогот гостей Савелий кинулся в дом переодеваться в сухое... Не успел выйти из избы уже в сухой одежде, как к нему подскочил другой лукавец:

– Хошь, призову со стола, прямо сюда, во двор, жареную щуку?

– Пошел вон!
– с деланной грубостью отмахнулся Савелий.

– А хошь, призову к тебе парчовый серебряный кафтан старшего воеводы Софония Алтыкулачевича?

– Да как ты призовешь, коль среди нас и самого-то воеводы нету?

– А вот и призову... А хошь, золотой хрест с жирной груди болярина Манасеи призову тебе на грудь?

– От, прилепился, репей! Ну, что с тобой делать, с поганцем! Ну, призывай, коль ты такой кудесник. Но смотри: опрохвостишься - взашей погоню!

Скоморох подал Савелию свою шапку и велел ею водить по лицу и вторить за скоморохом: "Хрестик, хрестик золотой, перейди ко мне на мою белую грудь со широкой груди болярина Манасеи...". Савелий послушно делал и говорил то, что велел скоморох. А когда отнял от лица шапку, поднялся всеобщий хохот: лицо было в саже.

– Ах, прохвост! Ну и прохвост!

Стоявший близ отца Павлуха подтрунил:

– А ты, батюшка, ощупай грудь - хрест-то, небось, уж на тебе!

Савелий вдруг испытал приступ горечи. Досадно, что меньшой, коего он освободил от ярма ополченца, смеет теперь насмешничать над ним...

– Твоя шутка, сынок, в пазуху не лезет...

– Прости, батюшка, - спохватился тот, - не ради насмешки я...

Настал час идти на кладбище. Гости перестали веселиться, скоморохи спрятали свои дудки и рожки, удалились гурьбой. Кладбище было у церкви, и шли туда уже тихие, угнетенные необходимостью скорого расставания с Карпом. Куда только подевалась недавняя беспечность! Впереди шли Карп с женой Варей, Савелий со старухой Оней - та в застолье не пригубила ни меда, ни бузы, но её все отчего-то кособотило и пошатывало, словно у неё одна нога была короче другой. Старик крепко держал её под руку. За ними шли Миняйка и Иван с женами, Павел. Шествие замыкали гости. Вот и кладбище, огороженное плетнями из хвороста. Там уже было много ратных: обычай требовал проститься с предками.