Уральцы разделили своё и без того невеликое войско. Половина с одним пароходом и скачущим Демидовым во главе ударила во фланг, обтекая смолкнувшую артиллерию Республики. Другая половина пошла на обхват, ведомая Руцким и московскими Строгановыми.

Адская машина меж тем приближалась. В передней части медленно крутилось колесо с малыми пушечными стволами. Как только пушка смотрела вперёд, она палила картечью, а ствол уезжал назад на половину длины. Солдаты метили в неё, но куда там! Пули не несли ей никакого вреда. А мятежники шли под христовыми ликами, стреляли, порой валились убитые или раненые, но всё одно — казались частью несокрушимого парохода, не ведающего жалости.

Потом передняя шеренга упала, вторая опустилась на колено, третья подняла ружья на уровень груди. Кошмарный по силе залп буквально смёл изрядную часть всё ещё остающихся верными Пестелю людей. Строганов поискал глазами офицеров, чтоб привели уцелевших в чувство и бросить их в контратаку, ибо бунтовщиков с Руцким всё равно — мало. Но тут случилось ещё более нежданное, чем явление железных кораблей. Новый залп прозвучал буквально через несколько ударов сердца. Остатки республиканского батальона опрометью бросились бежать.

Под командующим пала лошадь. Потеряв треуголку, сбитую пулей, Строганов помчался со всех ног назад, к обозам. Его обгоняли конные, бегом неслись пешие. Армия Республики расползалась, как гнилая тряпка, быстрее, нежели умирала под пулями и картечью.

Испуганно заплясала лошадь под Дубельтом, уронившим голову на чёрную гриву. Красное капнуло с синего мундира на белые рейтузы. Рванула граната, кобыла заржала и встала на дыбы, сбросив седока под копыта драпающей казацкой полусотни.

Эх, Леонтий… Но горевать о камраде было не с руки, и Строганов, поймав жеребца без седока, озаботился своим спасением. Чуть не загнав скакуна, он выбрался к волостному посёлку Гусь, где расквартирован верный Пестелю гарнизон. Ну, пока верный…

8

Преследовать драпающие ошмётки строгановского воинства мы не стали, собрали раненых да сдавшихся в плен. Демидов, всё больше входивший в роль народного предводителя, обратился к ним с короткой речью, больше напоминавшей тост:

— Граждане! Отчего деспотам служили, православную кровь проливали? Османы русскую землю топчут! Кто со мной, за веру нашу православную и Отечество? Силой никого неволить не буду. У кого кишка тонка — все по домам. А мы пойдём на Москву! Долой богопротивное Правление! Долой палачей из Благочиния! Кликнем царя нового, чтоб народу люб был!

Меня же больше интересовало, как пережили бой наши «панцерваффе» — два примитивных паровых трактора, слегка обшитых для защиты железом.

Из переднего бронехода вылез Ефим и с уваженьем глянул на передний лист, весь в пулевых занозах, но целый. Слава Богу, никто не сподобился ядром ударить. Подошёл чумазый от пароходного дыма Мирон.

— Как машина-то, батя?

Черепанов-старший глянул на жирный закопчённый бок, огромное заднее колесо и чёрные борозды на влажной осенней земле.

— Ремонту дня на три. Шестерни съелися, ось мортирной батареи разбита вся.

— Дык в моей не лучше. Вода кончилась, под пулями не долить. В котле дыра, да и шестерни как у тебя. Пару вёрст хода — неделю ремонта.

— Зато добыли победу-то, богатыри! — Демидов услышал конец разговора мастеров, спрыгнул с коня по-молодецки, словно кавалергард, и обнял Черепановых, не чураясь замарать камзол о смазочный жир. — Дальше — легче. Разбежалась гвардия фюрера. А пароходы сохраните. Даст Бог, на басурман их направим. Бить своих — грех, хоть и пришлось.

Приняв с благодарностью начальственную похвалу и застенчиво улыбаясь в лопатистую бороду, Мирон вдруг потемнел лицом, от минутной радости не осталось и искорки, когда разглядел поле брани. Посечённые пулями из картечниц впереди пароходов лежали люди.

— Батя…

Ефим стянул с головы измазанный углём картуз. У горячей топки и в тесноте он вперёд не глядел, хоть понимал, что бронные дилижансы не для потешного дефиле выделаны.

Как мог успокоил сына:

— Ясно же, не распугай невиданные машины республиканских молодцов, море крови бы пролилось, и куда большее. Однако то лишь в предположеньи да в уме, а тут мёртвые тела.

Тот совсем сник. Я чуть подбодрил их обоих испытанным способом — вручил по золотому рублю императорской чеканки. Бумажный рубль вконец обесценился.

Схоронив погибших, не разбирая, за чью сторону голову сложили — все люди русские, православные, да трофеи разобрав, наша армия отдохнула чуток и двинула к Первопрестольной.

Лермонтов сказал бы:

Вот смерклось. Были все готовыЗаутра бой затеять новый.

Но 30 июля 1827 года он был ещё слишком мал, чтобы писать подобное.