— Так мы с Бабенко, товарищ лейтенант, как обещали…

Уже в сумерках, когда Андрей, проверив пост, прилег на койку не раздеваясь, кто-то робко заскребся в дверь, затукал щеколдой.

Это была Фурманиха. Всего лишь… Ему стоило труда унять волнение. И он с грустью понял, что тягостный покой, казалось установившийся в душе, и то, что он будто бы смирился с неизбежным отъездом Стефы, — самообман… Прикрутил фитиль и привычно сел у стены, чтобы не маячить в окне. Старухе предложил табуретку.

Она пристроилась за столом и с ходу горячо, заученно-умоляющей скороговоркой стала объяснять ему, что дело с этим проклятым золотым не стоит гроша ломаного, а если раздуть такой пустяк, то ей не поздоровится, потому что «закон — как жернов, замелет, только сыпни зерно», а она — бог свидетель — больше пальцем к такой коммерции «не дотрогнется». И если у лейтенанта доброе сердце, то он простит ее и не станет «кидать спички в керосин», а лучше она отдаст ему тот проклятый золотой, может, когда пригодится зуб вставить. И она даже рассмеялась блаженно, представив, как оно будет красиво — молодому человеку с золотым зубом. Бывало, при панах парни на здоровый зуб коронку ставили, для шарму.

И эта ее взвинченность, перепады от отчаяния к веселью лишь настораживали Андрея. С кем-то она связана. С кем?

— Вы что, с ним виделись? Он вам пригрозил?

— Кто? Бог с вами, ангел мой небесный! — И она вдруг прижала ладонь к глазам, коротко всхлипнув.

«Ну и артистка!»

— Спокойно, пани, — сказал он участливо, — вы мне верите?

— Как Езусу Христу! — выкрикнула старуха. — Даже больше. Вы самый порядочный человек на свете, ослепни мои глаза. И самый красивый…

— Ну при чем тут…

— При том! При том, что у вас глаза хорошие, а я повидала на своем веку дай бог, чтобы ошибиться в таких глазах!

— Тогда скажите честно, откуда у вас золото?

— Это золото, это золото?! — воскликнула старуха, завертев головой и кидая отчаянные взгляды во все стороны, точно призывая в свидетели стены хибары. — Это золото? Шоб моим врагам столько золота на всю жизнь! Это крохи от довоенной жизни. Мы с Владеком экономим на всем, вы же видите, что мы едим. Овсянка и хлеб. А может, и к лучшему, потому что у него печень… Только бы скопить, потому что корова — это все. Это молоко и простокваша, сыр и яйки…

— Какие еще яйки?

— Продашь сметану — купишь яйки.

— Но у Владека же печень.

— Ну?

— Что — ну?

Андрея уже пробивала испарина. Наверное, она решила брать его измором. Он ударил кулаком по столу.

— Вот что, или вы скажете, или…

— Нет! — Она простерла к нему костлявую руку. — То есть да, скажу. Что такое этот золотой, это тьфу, а человека заляпают, не отмоешься… Все ж мы грешные. А я, может, человеку жизнью обязана, спас меня, а теперь по мелочи я марать его буду.

— Кто он? Ну?

Лицо ее стало как маска, под прикрытыми ресницами голубела налитая слезой полоска белков.

— Ну поймите меня правильно, пани Фурман. — Он заговорил как можно мягче, стараясь перебороть себя. Наверное, в эту минуту он был похож на гончую собаку, равнодушно отвернувшуюся от мелькнувшей в кустах дичи. — Мы здесь призваны следить за порядком, а это — нарушение. Пусть оно пустяковое. Тем более должны бы сказать, если верите мне.

Она молчала, покачивая головой, страдальчески прикусив губу.

— Ну расскажите хоть об этой истории с вашим спасением, — слукавил он, надеясь хоть стороной что-нибудь узнать. В конце концов, если для нее важно успокоить совесть, для него — ухватиться за призрачную, возможно никуда не ведущую ниточку. — А я даю вам слово. Все останется между нами, хотя тут-то, надеюсь, тайны нет: ну, спасли вам жизнь — и слава богу.

Она чуть заметно кивнула.

— Хорошо. Честное слово?

— Комсомольское!

— Нет, слово офицера.

— Почему? Разве…

— Ну, все же офицерская честь, может, важнее, или кто вас там знает…

— Ладно. Слово офицера.

Некоторое время она молчала, собираясь с духом. Сморщенное лицо ее отражало внутреннюю борьбу, костлявые пальцы нервно двигались на худых, обтянутых цыганской юбкой коленях. Она открыла глаза и пристально посмотрела на него.

— То было в начале войны… Я сказала Владеку: собирай манатки, поедем куда ни то помирать. А он: зачем же ехать, помрем на месте. Да и не тронут тебя, ты ж хрещеная. А я, надо вам сказать, хрестилась ради него, от людской хулы его поберегла, а мне бог простит. Он все одно нашего племени, всепрощающий… Очень я любила Владека. Ну и говорю: береженого и бог бережет, пойдем на восток. А он говорит: там уже немцы, шо мы будем их догонять?