– Некоторые вещи похожи лишь сами на себя, - проговорил он негромко. Иную красоту ни с чем невозможно сравнить.

– Да...
– согласилась она, вглядываясь в глубины каменного огня.

Он помолчал, потом напомнил ей:

– Твое вино?..

– Ой!
– Малта чуть нахмурилась.
– Я больше не хочу. Выпей, если желаешь.

– Можно?
– спросил он удивленно и вместе с тем весело. Так, как если бы некое тонкое равновесие, уже установившееся между ними, неожиданно качнулось в его сторону.

Малта немедленно разволновалась:

– Ну... я имею в виду... если тебе хочется...

– Хочется, конечно, - кивнул он. Вуаль, покрывавшая его лицо, оказывается, имела разрез. Он точным движением отправил руку со стаканчиком внутрь и умело, одним глотком, опорожнил. А потом поднял опустевший стакан и присмотрелся к нему в звездном свете.
– Возьму себе, - сказал он.
– Как подарок на память!

Тут до Малты впервые дошло, что он был явно старше ее, и, быть может, ей совсем даже не следовало бы вести с ним беседу: не начал бы еще искать в случайных, ничего не значивших словах какое-то более глубокое значение! И вообще, приличные девушки не стоят в темноте, болтая неизвестно о чем со всякими незнакомыми кучерами...

– Я пойду внутрь. Моя мать, верно, уже гадает, куда я запропастилась, - начала она извиняющимся тоном.

– Конечно, - пробормотал он так, словно его опять что-то развеселило. И Малте вдруг стало самую чуточку страшно. Нет, не так. Не страшно. Она просто насторожилась. И он, кажется, это почувствовал, ибо, когда она двинулась прочь, последовал за нею. Ну то есть просто пошел рядом, ни дать ни взять провожая ее. Она даже слегка испугалась, - не вошел бы этак с ней в самый зал, - но он остановился возле дверей. И вдруг потребовал:

– Мне кое-что нужно получить от тебя прежде, чем ты уйдешь.

– Конечно, - и она подняла руки к платку.

– Твое имя.

Она замерла. Он что, позабыл, что на ней - его платок с кристаллом огня?.. Ну так если он позабыл, она ему напоминать не собирается. Конечно, у нее и в мыслях нет оставить себе платок насовсем, нет! Просто чтобы показать его Дейле...

– Малта, - назвалась она. Теперь он легко разыщет ее, когда вспомнит про платок и надумает вернуть его. Легко... но не совсем уж сразу.

– Малта?..
– Он явно рассчитывал услышать полное имя, но она притворилась, будто не поняла.
– Ясно, - сказал он после некоторой паузы. Малта. Что ж, доброго тебе вечера, Малта.

– И тебе доброго вечера.
– Она повернулась и поспешила в огромные двери, что вели внутрь зала.

Оказавшись внутри, она немедленно сняла и платок, и кристалл. Из чего бы ни был связан этот платок, он оказался тонким, как паутина. Малта скомкала его в ладонях, и он как раз уместился во внутренний кармашек ее плаща. Там она его и оставила. А потом, пряча в уголках губ улыбку удовлетворения, вернулась в зал. Там все так же по очереди выступали с речами почтенные представители торговых семейств. И обсуждали все ту же скучищу: договоренности, компромиссы, рабство, войну, запреты на ввоз-вывоз... Как же ей все это надоело! Поскорее бы уж все закончилось и мать отвезла ее домой, где в тишине и спокойствии своей комнаты она могла бы вполне насладиться созерцанием кристалла огня...

Похоже, никто больше в Клубке не беспокоился, не чувствовал: что-то не так, чего-то недостает... Быть может, разве Сессурии было чуточку не по себе, но остальные выглядели всем довольными. Пища была изобильна и доставалась легко. Здешнее Доброловище было теплым, и новые оттенки солености зажигали дивные блестки на чешуйчатых шкурах, обновленных недавней линькой, - линяли они теперь часто, ибо хорошая пища позволяла легко расти. "Быть может, - недовольно думала Шривер, - все остальные всегда только этого и желали!" Уж не казалось ли им, что эта-то беспечальная жизнь, состоявшая из кормежки и линьки, и была обещанным возрождением?

Она так не думала.

Она знала: Моолкин вел их сюда, взыскуя большего, гораздо большего. Прочие в Клубке были слишком близоруки и не могли уразуметь причин беспокойства, владевшего вожаком. Он вел их на север, следуя за тенью подателя. Несколько раз Моолкин делал остановки в устьях, откуда вытекала теплая вода, лишенная соли. Он вновь и вновь ее пробовал, ожидая чего-то... Остальные не могли понять зачем и хотели одного - скорее следовать за подателем. Однажды Сессурия всех потряс тем, что распустил гриву и приказал остановиться недоумкам, осмелившимся нарушить волю вожака и готовым бездумно уплыть за подателем... Но очень скоро и сам Моолкин недоуменно сомкнул челюсти и покинул теплое устье, устремляясь туда, куда удалялась тень подателя.

Шривер не слишком расстроилась, когда податель остановился и Моолкин предпочел держаться поблизости. Кто она, в самом деле, такая, чтобы задавать вопросы наделенному памятью древних?.. Но затем податель опять тронулся в путь, повернув с севера обратно на юг, и Моолкин тем не менее велел двигаться следом, и вот тут-то Шривер начала беспокоиться. Что-то было определенно не так, и Сессурия, похоже, разделял ее беспокойство.

Иногда они замечали другие клубки, сопровождавшие иных подателей. Все выглядели сытыми и довольными, и Шривер поневоле спрашивала себя, а не в ней ли самой скрыта причина. Наверное, она слишком много мечтала. Слишком буквально понимала святые предания... Но потом ей бросалось в глаза, как рассеян был Моолкин - и даже посреди кормления. Пока другие клацали челюстями, рвали и заглатывали добычу, он мог неожиданно прекратить есть и просто повиснуть в воде, широко раскрывая рот и усиленно работая жабрами: вбирал некий ускользающий запах. А когда податель останавливался на время и весь Клубок отдыхал - Моолкин нередко поднимался вверх, почти к самому Пустоплёсу, и, прикрыв глаза веками, начинал извиваться в танце. В таких случаях Сессурия присматривался к вожаку так же пристально, как и она, Шривер. Вновь и вновь Моолкин свивал свое тело сложным узлом и скользил, скользил, заставляя всю поверхность своей кожи вбирать токи здешнего Доброловища и все, что они с собою несли. И он трубил - даже не трубил, а скорее негромко бормотал себе под нос что-то из священного пополам со случайными пустяками. Иногда же он высовывал голову из Доброловища в Пустоплёс - и вновь погружался, невнятно твердя что-то об огнях, об огнях...