Но Ира необычно догадливая женщина. Который раз я убедился, что она тонко чувствует все, что у меня на уме и на душе. Она сказала за меня:

— Ты никогда не считал меня матерью. Я это прекрасно понимаю. Можно даже сказать, что мы почти чужие люди — сказать так для самоуспокоения. Стараться убедить друг друга в этом. Я понимаю, куда ты клонишь. Так было бы спокойнее думать и тебе и мне. Но все эти слова, убеждения будут обманом. Ведь я знаю тебя с детских лет. Ты рос на моих глазах, и то, что я для тебя не родная мать, не слишком меняет дело. Ты просто не понимаешь, что это значит и какую грань мы сейчас перешли! Налей, пожалуйста, вино, — она пододвинула бокал. — Мне очень страшно. Я этого боялась много дней, и почему-то думала, что так случится. Даже не знаю откуда во мне возникли эти мысли и уверенность, что так будет. Может быть во мне тоже кроется какая-то магия: способность предвидеть неизбежное.

Последние ее слова я как-то оставил без внимания, а вот рассуждения, что мы как бы не настоящие родственники в самом деле имели значение… Да, она права, для самоуспокоения. Вернее, успокоения Ирины. Ведь я-то знал правду.

— Ир, в том то и дело, что ты мне не мама, сказал я. — Пожалуйста, не обижайся на такие слова. Ты мне безмерно дорога, — я налил половину ее бокала и добавил немного в свой. — А все остальное, эти слова, родственные связи и отношения — это условности. Я очень хочу, чтобы ты стала не женщиной Павла Иосифовича, а моей женщиной. Я буду добиваться этого всеми силами.

— Боги! — она покачала головой, потом закрыла лицо руками. — Это невозможно! Так нельзя, Саш!

— Объясни, почему? — мне хотелось положить ладонь на ее оголившееся бедро, но я этого не сделал.

— Потому, что есть правила. Ты же сам все понимаешь. Зачем объяснять очевидное? — Ирина с сожалением глядя на меня откусила кусочек конфеты.

— Да, я понимаю. Очень хорошо, понимаю. Только кто установил эти правила? Люди? Какие-то другие люди. Почему мы должны жить по правилам других людей? — я поменял сигарету в мундштуке на новую. — Ведь, правда, это может стать нашей с тобой тайной? И для нас двоих будут свои правила.

— Даже если закрыть на все глаза. То мне тридцать шесть. Саш, тридцать шесть! Ты мне годишься в сыновья. Тебе нравится стареющая женщина, да? — она горько улыбнулась, глотнув из бокала. — Через четыре года мне исполнится сорок. А сорок — это уже увядающая женщина. Мне больно! Скажи, зачем тебе такая я? Так хочется удовлетворить мужское любопытство? Я не могу понять откуда все это в тебе?!

— Иди ко мне, — я обнял ее вместо ответа и поцеловал, нежно, едва касаясь ее губ своими. Потом сказал: — Это не любопытство. Это желание такое же сильное как любовь. Пожалуйста, просто доверься мне.

— Как много в тебе загадок, — она позволила коснуться своей груди. — Я не понимаю, где и как ты мог научиться так обращаться с женщинами. Меня это пугает и сводит с ума. Иногда кажется, что в тебя вселился дух твоего отца. Мне кажется, что ты — это Петр Михайлович. Как же трепетно на сердце!

Я не хотел сейчас разочаровывать ее ответом. И уж тем более сейчас моя правда звучала бы неуместно. Мы допили вино, скурили сигарету одну на двоих, и я, как обещал, ушел.

Лишь перед сном, когда я пошел в туалет, то мы встретились с Ириной в коридоре. Я ее обнял и пожелал спокойной ночи, а она в ответ поцеловала меня. Поцеловала очень тепло и нежно. Я едва удержался, чтобы не пойти за ней в ее комнату.

На следующий день за ней приехал Лапин. Я ждал ее к обеду, и признаться, сердился. Чтобы отвлечься чем-то полезным, прошелся на Николаевскую, заглянул в «Печатное слово» и попросил подобрать журналы с последними статьями о семье Троцких. Вообще-то меня интересовала только Светлана, но составить более ясное представление о ее отце и его младшем брате тоже было полезным. Набралось немного: три относительно свежих журнала и небольшая брошюра об их одежных мануфактурах в Подмосковье. Брошюра пленила иллюстрацией со Светланой в каком-то новом модельном платье. Купив все это, я посетил цирюльню, привел себя в порядок: побрился, подровнял прическу. Затем отправился домой, успевая как раз к ужину. Когда я подходил к дому, вышло так удачно… Или неудачно: подъехала темно-синяя карета Лапина. Вышел он, подавая руку Ирине Львовне. Я поздоровался с ним достаточно учтиво и зашел в дом. Хотя, честно говоря, хотелось немного обломать их расставание.

Расспрашивая дворецкого о всякой ненужной мне ерунде, я намеренно задержался, и на второй этаж будто случайно мы поднимались с Ириной вдвоем. Я молчал, перебирая в руке свежекупленные журналы, даже специально открыл иллюстрацию со Светланой Троцкой.

— Сердишься? — спросила Ирина, когда мы вышли в коридор.

— Немножко, — сказал я, почти не соврав, и к своему стыду понимая, что начинаю играть ей, намеренно цеплять ее чувства. Да, вот так странно: семнадцатилетний юноша пытается играть, опытной тридцатишестилетней женщиной.

— Ну, Саш… Пожалуйста, не надо. Я не могла иначе, — она взяла меня за руку и остановила, чтобы я не повернул к своей комнате. — Хочешь я тебя поцелую?

— Да, — сказал я. Меня тут же наполнило любопытство: как это она сделает.

Она поцеловала в губы очень нежно и недолго, при этом немного прижимаясь ко мне грудью.

— Лапин достал нам билеты на тридцатое. Это уже через два дня, — улыбнувшись, сообщила она.

— Надеюсь, он не полетит с нами? — я не подал виду, что новость обрадовала меня. И еще подумал: «Завтра я заберу в «Аполлонии» две бутылки очень важного для меня вина и завтра… Да, все случится именно завтра. Вечером».