Степан все время чувствовал, что у него влажнеют глаза и в груди стесняется дыхание. Он расстегнул ворот рубахи и подставил грудь ветру. Нет, ему не было жарко. В этом городе никогда не бывает жары. От дыхания Адриатики здесь всегда прохладно, точно в тени густых платанов. Он был потрясен необыкновенной красотой города.

Говорят, что Публичный сад или, как его еще называют, городской, был основан в честь Наполеона Первого, посетившего Венецию в юные годы, будучи еще командующим итальянской армией французов. В этом саду — прекраснейшем уголке Венеции — через каждые два года устраивалась международная выставка изобразительного искусства. Для нее некогда был построен специальный павильон, так называемый Интернациональный, с тридцатью шестью залами. Кроме того, имелись отдельные национальные павильоны: Великобританский, Бельгийский, Венгерский, Немецкий и другие.

Из русских на выставке 1909 года выступили лишь двое — Паоло Трубецкой и Степан Нефедов под именем Эрьзя. Позднее газета «Русское слово» писала: «...наш полуземляк Паоло Трубецкой на сей раз ничем выдающимся себя не заявил — все те же эскизные женские фигуры с детьми и собаками. Зато другой, настоящий земляк, Степан Дмитриевич Эрьзя, единственный представитель России на выставке, поддержал честь родного искусства. Его статуя «Последняя ночь осужденного» властно привлекает внимание своим трагизмом и является горячим протестом против смертной казни...»

Об «Осужденном» писали многие газеты европейских стран. Не молчали и венецианские газеты. Когда Степан встретился в Венеции с Уголино, тот передал ему целую пачку газет со словами:

— Береги их, Стефан, они тебе пригодятся. В них — твоя творческая история.

Степан развернул некоторые из них — фотографии его «Осужденного» красовались почти везде. А когда стало известно, что из Милана прибыл автор скульптуры, его прямо на ходу стали ловить дотошные репортеры. Степану это было в диковинку, и не будь рядом Уголино, он растерялся бы вконец. С ним стали искать знакомства. Особенно настойчиво приглашала к себе в гости одна блистательная женщина, назвавшаяся графиней Альтенберг и представившаяся как любительница живописи. Степан не знал, как быть. Уголино посоветовал сходить, но предупредил, чтобы он был поосторожнее — авантюристов здесь хватает.

«Черт тут разберет, кто мошенник, а кто порядочный!» — восклицал Степан мысленно, приглядываясь к своим новым знакомым.

К графине и любительнице живописи он все же пошел. Она занимала несколько больших комнат в роскошной гостинице, окна которых выходили на Гранд-канал. У нее как раз собралось небольшое интимное общество, состоящее из молодых мужчин и женщин. Самой хозяйке уже перевалило за сорок, однако, она выглядела моложаво. А светлые волнистые волосы, большие голубые глаза, маленький изящный рот делали ее просто красавицей.

Среди шикарно одетых людей Степан вначале чувствовал себя непривычно и скованно. Но графиня окружила его таким заботливым вниманием, а услужливые лакеи столько раз подносили гостям вина, что он вскоре освоился и стал подряд со всеми пить на брудершафт. В конце вечера он еле стоял на ногах. О том, чтобы идти к себе в гостиницу, нечего было и думать. В таком состоянии легко можно упасть в канал. Графиня оставила его ночевать у себя, уложив в одной из комнат на широком турецком диване.

Ночью Степану показалось, что в комнате он не один, на другом таком же диване спал кто-то еще. Он подумал, что это, по всей вероятности, мужчина, включил свет и стал шарить в карманах тужурки — ему хотелось курить. Набив трубку, он прошел в лоджию и непроизвольно взглянул на соседний диван. На нем в пестрой ночной пижаме со сбитыми к ногам простынями лежала женщина. Лицо ее наполовину было скрыто спутанными волосами, упавшими на лоб и глаза, виднелся только рот, большой и открытый. Во сне она слегка всхрапывала. Степан сразу узнал, что это не графиня, и ему почему-то сделалось не по себе. Он быстро выключил свет и вышел в лоджию. По Гранд-каналу медленно проплывали редкие гондолы с фонарями на носу и корме. От воды веяло прохладой и пахло морем. Судя по редким гондолам, должно быть, было очень поздно. На противоположной стороне канала окна дворцов зияли темными проемами и лишь кое-где слабо светились желтоватыми и синими ночниками. Степан выкурил трубку, но возвращаться в комнату ему не хотелось. Он так и простоял у парапета лоджии до самого рассвета.

За утренним кофе графиня извинилась перед Степаном, что положила в одну комнату с ним даму, так как многие гости остались ночевать, а места у нее мало.

— А вам бы следовало поухаживать за ней, она стоит того, чтобы за ней ухаживали. Она, как и вы, одинока, — добавила графиня со слащавой улыбкой.

Степан подумал: «Черт возьми, мне ее, оказывается, подсовывали...», и его передернуло. К себе в гостиницу он вернулся слишком поздно и не застал Уголино. Тот с утренним поездом уехал в Милан, оставив записку, в которой писал, что дела не позволяют ему больше задерживаться на выставке.

В Венеции Степан прожил больше месяца, почти каждый день бывая у графини. Круг ее гостей был постоянным. Изредка появлялись новые лица, но вскоре исчезали. Возле графини все время крутился некий смазливый господин, которого все называли маркизом. Одет он был всегда в черную тройку, изысканно вежлив и изрядно нахален. На груди у него подпрыгивал на тонкой ажурной цепочке монокль, которым он почти никогда не пользовался. В первое время Степан думал, что маркиз — муж графини, но потом сообразил, что тогда она тоже должна быть маркизой. Как оказалось, он был у нее учителем живописи, на самом же деле — любовником.

Степан, конечно, мог бы уехать из Венеции вслед за Уголино, у него не так много было денег, чтобы бездельничать. Но графиня, узнав о его финансовых затруднениях, предложила сделать с нее мраморный бюст. Степан не отказался, и через несколько дней этот бюст из чистого карраского мрамора уже красовался у нее в будуаре. Правда, деньги она ему отдавала по частям, при этом шутливо замечая:

— Чтобы вы от меня не убежали, а находились всегда рядом. Как знать, может, от живописи меня потянет к скульптуре...