Степан выбил из трубки пепел, поднялся с камня и заковылял дальше. Пока сидел, боль в ноге не чувствовалась, но стоило пройти немного, как она снова возвратилась, перекинувшись и на вторую ногу. «Черт возьми!» — выругался Степан, оглядываясь по сторонам, куда бы присесть. Раньше ничего подобного с ним не случалось, ноги никогда не подводили, хотя и ныли частенько по ночам, но он на это не обращал внимания. И сейчас старался с упрямой настойчивостью превозмочь эту неожиданную боль, шел все дальше и дальше, пытаясь поскорее вырваться из окружения вилл и домиков. И когда последнее строение осталось позади, Степан облегченно вздохнул, опустившись на каменистую почву у края дороги. У него было такое чувство, что он достиг заветной цели, и теперь со спокойной совестью может отдохнуть. Это чувство было настолько острым и сильным, что заглушило на время ощущение голода и боли в ногах.

Ночь застала Степана в горах. Огни города сверкали далеко внизу вдоль темного побережья, точно рассыпанный бисер. Небо было мутным от туч, наплывающих из-за гор. Тучи нависали над самой головой Степана, обдавая его холодным дыханием. Он пристроился на гладком уступе скалы, привалившись спиной к нагретому за день камню. Не было никакого смысла возвращаться туда, вниз, где сверкали огни. Там его никто не ждет. Да он, пожалуй, сейчас и не смог бы вернуться, даже если б захотел — ноги отказали совсем. Он сидел, посасывая давно потухшую трубку, и, ни о чем не думая, смотрел в темный бархат южной ночи, пронизанной далекими огнями Ниццы. Удивительно, что земные огни могут быть такими же бесстрастными и безучастными, как и небесные звезды.

Степан заснул незаметно, умиротворенный и убаюканный тишиной приморских Альп... Проснулся он от ощущения холода, будто в лицо плеснули ушат ледяной воды. Это был дождь, холодный, сильный, хлесткий. В один миг вся одежда промокла насквозь. Кроме того, на него обрушились потоки воды, стекающие вдоль отвесной скалы. О том, чтобы искать в темноте какое-либо укрытие, нечего было и думать.

Дождь лил довольно долго и прекратился внезапно, так же, вероятно, как и начался. Намокший и продрогший, Степан стал размахивать руками и пританцовывать на месте, превозмогая боль в ногах, чтобы хоть немного согреться. К рассвету небо прояснилось, но Степану от этого было ничуть не легче: стало еще холоднее. Он еле дождался, когда наконец медленно выплыло из-за гор рубиновое солнце. По мере того как оно поднималось и его лик все больше принимал цвет светлого пламени, лучи становились теплее и ласковее. Степан снял с себя мокрую куртку, рубашку и развесил их на кусту терновника. Немного помедлив, стянул и брюки, оставшись в одном исподнем. В такую рань тут некому ходить, и его никто не увидит. Табак и спички настолько отсырели, что он их не стал сушить, выкинул.

Пока сохла одежда, Степан осторожно, чтобы не уколоться, ходил между кустами и собирал в шляпу опавшие дикие сливы. Они были терпкие, приторно кислые и по мере того как он набивал ими желудок, вызывали не чувство сытости, а неприятную тошноту...

Обратно в город Степан спускался медленно, ноги совершенно отказывались идти. К тому же его немного лихорадило. Была уже середина дня, когда он с большим трудом, весь взмокший от пота, добрался наконец до набережной Ангелов и спустился на пляж. Быстро сняв штиблеты, Степан засунул ноги в теплый песок: надо же было с ними что-то делать.

Пляж был почти пустынный. Лишь кое-где под тентами виднелись отдельные группки людей. После ночного дождя вода у берега была мутная, и пока никто не купался.

Мимо Степана прошел человек с бородкой и в очках, равнодушно взглянул на него и отвернулся. Степана словно что-то кольнуло в сердце от его взгляда. «А ведь этот человек, должно быть, русский?» — подумал он. Идет чуть ссутулившись, смотрит под ноги. И бородка узенькая, клином. Иностранцы обычно бритые, особенно англичане. Степан поспешно стал обуваться, намереваясь кинуться за этим человеком, догнать его и заговорить с ним. Но тот, пройдя несколько шагов, тоже сел на песок, лицом к морю. Степан обратно сунул ноги в песок и стал внимательно изучать своего соседа, с каждой минутой все больше убеждаясь, что это руский. Человек с клинообразной бородкой, видимо, почувствовав взгляд, тоже оглянулся, его губы тронула еле уловимая улыбка, он слегка качнул головой: получилось что-то вроде приветствия. Тогда Степан сгреб в охапку свои вещи и, увязая босыми ногами в песке, подошел к нему.

— Простите за навязчивость, мне кажется, что мы с вами соотечественники? — проговорил он по-русски, опускаясь рядом.

— Вы не ошиблись, — ответил тот. — С кем имею честь?..

— Скульптор Степан Нефедов, по псевдониму Эрьзя, — сказал Степан, чем весьма удивил своего собеседника, который с недоумением уставился на него.

— Я не ослышался? Вы, кажется, назвались скульптором Эрьзей? — спросил он.

— Нет, не ослышались. Я и есть Эрьзя... Болят ноги, вот я и грею их в песке. Должно быть, ревматизм...

Наступило неловкое молчание. Степан понял, что ему не поверили. «Ну и черт с ним», — сказал он про себя, доставая из кармана трубку, но попросить табака постеснялся.

— Простите, я забыл вам представиться, — словно спохватившись, заговорил человек с бородкой. — Признаться, вы меня ошарашили. Скульптора Эрьзю я представлял несколько иным. О вас так много пишут газеты, особенно после венецианской выставки...

Воспользовавшись паузой, Степан сказал:

— Ничего нет удивительного: художников привыкли считать чуть ли не законодателями мод, а тут перед вами сидит обыкновенный поволжский мужичок в помятой одежонке, да еще босиком. Не правда ли, странно?

— Прошу меня еще раз извинить. Я вовсе не считаю, что художник должен походить на манекен для рекламы портняжных изделий. Наш Лев Толстой, говорят, ходит в простой мужицкой рубахе, и это ничуть не унижает его.

— Ну, Толстой, должно быть, ходит так из-за своего чудачества, а не потому, что ему нечего надеть.

— Это вопрос другой... Ну, так я должен вам представиться — Николай Семенович Бутов, временно проживающий вдали от родины. Вы, вероятно, сюда приехали по своей охоте?