И вот теперь жизнь человека, сделавшего из этой парочки, как говорится, людей, висела на волоске. А подвесили его на тот волосок – они. Ведь не знать того, что творится у аэропорта, они не могли. Уж кому-кому, а мне о порядках в органах известно не понаслышке…

– Дело серьезнее, чем я думал, – поймав мой взгляд на тех субъектах, вполголоса обронил Халафов.

Меня же более всего удивляло другое – поведение военных. Они с откровенной благожелательностью взирали на это, по-нездоровому суетящееся, скопище, а некоторые, запанибрата, распивали с ними отнюдь не безалкогольные напитки.

Очередную партию ящиков водки и пива бойкие ребята, прибывшие в том самом заслонившем нам дорогу автобусе, выставляли прямо под ноги людей.

– Товарищ полковник! – крикнул один из явно подвыпивших юнцов офицеру с погонами старшего лейтенанта, – Угощайтесь. Пиво холодное-холодное!

И старлей вместе с патрулем, стоявшим с ним рядом, упрашивать себя не заставили. Видеть, как советский офицер прилюдно со своими солдатами, в компании случайной уличной шантрапы, распивает пиво с водкой – мне до этого никогда не доводилось.

Подобного не должно было происходить. Ведь Баку уже третью неделю кряду жил в режиме объявленного комендантского часа, по жестким и неукоснительным требованиям которого категорически запрещалось собираться в группы даже из трех человек. Солдаты тут же обязаны были вмешиваться и разводить людей по сторонам. А тут… Сотни подвыпивших, одуревших от дармовой наркоты, невесть откуда понаехавших молодых людей. Они орут, матерятся. У них чешутся руки. Им нужна жертва. И ее им пообещали…

Мы с трудом проталкиваемся к дверям депутатской. Там, встопорщенной курицей, истерично кудахча, довольно странного и неопрятного вида женщина наскакивала на милиционера, заслонившего ей путь. Она пытается рукой дотянуться и царапнуть его по лицу. В один из таких моментов на ее запястье я заметил татуировку. Наверняка, подумал я, она – из контингента романинской женской колонии-лечебницы. А скосив взгляд в сторону, я обомлел. За ее спиной, словно в конвульсиях, дергался парень. Слюдяные глаза… В уголках мокрых губ пузырится пена… В руках – черный, с огромное яблоко, голыш. Меня аж передернуло. У кого-то морской голыш, у кого-то нож, а у кого-то, наверное, уже запотела ладонь, сжимающая в кармане рукоять револьвера.

Мы вошли вовнутрь.

– Дело более чем серьезное, – повторил Халафов. – Надо что-то предпринимать.

Озирая помещение, я кивнул. Пусто. Никого. Буфетчица со стеллажей поспешно убирала и складывала в ящик хрустальные бокалы, бутылки с яркими заграничными ярлыками, коробки конфет…

– Почему вы все убираете? – спрашиваю ее.

– А как же?! – испуганно говорит она.– Вы не видите, что творится? Сейчас ворвутся и разнесут все к чертовой матери. Там же,– буфетчица кивает на дверь,– джунгли.

– Джунгли,– соглашаюсь я.

С взлетного поля в зал вошел заместитель начальника гражданской авиации – мой тезка Сабир Ильясов.

Случай давал шанс. План действий выстроился сам собой. Я подозвал его к нам.

– Когда прибывает московский?

– Через четверть часа.

– Нужна твоя помощь, – говорю я ему.

– Пожалуйста. Окажу любую.

– Можешь «жигуленок» с площади завести на летное поле?

– Сделаю. Сам сяду рядом с водителем, и заедем.

– Можешь дать указание, чтобы о прибытии рейса объявили через 20 минут после того, как самолет приземлится?

– Нет проблем.

– Можешь приказать, чтобы в старом аэропорту нашему автомобилю открыли ворота на выезд?

– Не отходя с места. Говорите номер вашего «жигуля»…

Отдав необходимые распоряжения, Ильясов вместе с Фикретом Мамедовым поспешили на площадь к машине.

…Непрезентабельный и быстроходный «жигуленок», юркнув в настежь открытые ворота, вылетел на шоссе. Он вырвался из уготованных для одного из его пассажиров клещей неминуемой смерти…

По дороге в город, я сказал Халафову, что, зная Гейдара Алиевича, он станет нас упрекать за то, что мы втайне вывезли его из аэропорта. И точно. Я как в воду глядел. Уже когда мы все собрались в квартире академика Джалала Алиева, где он остановился, Гейдар Алиевич нам-таки выговорил.

– Вы неправильно поступили. Я должен был выйти на площадь и выступить. Я смог бы достучаться до них… Они услышали бы меня…

Мы молчали. А Рафик Расулович, наклонившись ко мне прошептал: «Как ты его хорошо знаешь».

Не знал я только тогда, что та памятная встреча, от которой я ни за что не отказался бы, для меня и моей семьи будет иметь нехорошие последствия. К этому я еще вернусь…

2.

Меня еще долго преследовал кошмар того дня. И всегда, даже сию минуту, когда вывожу эти строки, передо мной та, клокочущая утробной дикостью толпа, представляется одним жутким образом – слюдяными глазами дергающегося в конвульсиях дебила с огромным черным голышом в руках и верещащей женщиной с наколкой на запястье.

Страшно было подумать… Даже представить было страшно, что он, тот голыш, или вложенный кем-то в руку того слюнявого безумца пистолет мог лишить жизни человека, который за много лет нашего с ним общения стал, по существу, органической частью меня самого. Но с Божьей помощью в тот день, 20 июля 1990 года этому не суждено было случиться. Нить судьбы моей, причудливым образом завязанная с линией его жизни, не оборвалась и продолжалась до дня его естественной кончины. Она брала начало из моей молодости и, нанизывая на себя годы последнего столетия второго тысячелетия, дотянулась до первого века третьего тысячелетия. Что значит дотянулась?! Она продолжается. Она есть и будет. Она со мной. Она и с ним. Кто бы что ни говорил, я верю в это. Непостижим нам, смертным, механизм бытия нашего. Неисповедимы пути Господни!