Как ни всматривался он в темный угол, не появилось никакого знака, даже отсвета. И все же ему явственно показалось, что он слышит голос отца. Увы, как говорили по телевизору, это была не прямая трансляция – скорее разогретое блюдо. Вчерашняя фраза зазвучала у него в ушах.

«Все равно здесь нет сети, – сказал Джек Стивенсон. – Далеко от всего, для всего недосягаемо».

– Да уж, – удрученно вздохнул Уолден.

Отец за ним не наблюдал, не слышал его. Нет сети. Далеко от всего. Он был отрезан от мира.

Уолден сделал последнюю попытку убедить себя, что отец, несмотря ни на что, мог его снимать с намерением позже посмотреть запись, но нет, мысль о скрытой камере и спрятанном микрофоне казалась теперь смешной.

Он был один, с двумя книгами, скучными, как дождь, который всё шел за окном.

Уолден сыграл двенадцать партий в кубик Рубика, доел банку равиоли, подбросил дров в огонь, подремал, побродил кругами по хижине. Часы шли, за окном темнело.

До того как наступила кромешная ночь, Уолден взял охотничий нож, наточенный, с заостренным кончиком, и выбрал полено с корой. Он думал о том, что делали заключенные в своих камерах. Иногда они вырезали свое имя. Иногда царапали на стене дату или просто ставили палочку. Одна палочка – один день. Или месяц. Или год.

Ему не надо было направлять свою руку. Острием ножа она сама выцарапала на коре: 12 л 7 м 4 д.

День обещал быть не ласковее предыдущего. Дождь, кажется, перестал, но небо нависало свинцовое, а просачивающийся в хижину воздух говорил о том, что лес далеко не просох. Уолден с удовлетворением обнаружил на чугунном дне печи угли, которые только и просили проснуться хорошим огнем. В таком темпе, однако, запаса дров не могло хватить надолго. Послушай Уолден доводов рассудка, он не замедлил бы выйти в лес с топором. Но это значило бы признать, что он здесь надолго, чего ему совсем не хотелось.

Он съел банку ветчины в желе.

Вчера Уолден понял, что отец оставил его в таком месте, определить которое невозможно (поездка с завязанными глазами, план без точных указаний). Сегодня ему открылась другая очевидность, более радостная. Джек оставил ему припасов, чтобы выжить до его возвращения, ни больше ни меньше. У него оставалось три банки консервов. Теперь он задавался единственным вопросом: отец рассчитывал одну или две банки на день? У Уолдена был хороший аппетит. Джек говорил ему порой, что никогда не видел, чтобы обжора так медленно рос. Так что ему было трудно отказаться от решения, отвечавшего его желаниям, равно как и его желудку. Он очень хотел верить, что отец вернется вдвое скорее, если он вдвое быстрее всё съест.

Оставив пока в стороне эту тему, Уолден решил обратиться к тому, что мистер Флемминг, его учитель литературы, называл духовной пищей. В голову ему закралась мысль, нелепая и почти комичная. А что, если Джек строил свой подсчет не на консервах, а скорее на книгах? Что, если он хотел дать ему ровно столько времени, сколько требуется двенадцатилетнему ребенку, чтобы проглотить несколько сотен страниц смертельной скуки? Гипотеза выглядела глупой. Но он все же постарался выказать хотя бы минимум доброй воли. Каждая строчка «Уолдена, или Жизни в лесах» до сих пор была скучна донельзя, поэтому он взял другой томик и уселся на табурет у огня.

«Леса штата Мэн». Какое заманчивое название, в самом деле! Оно напомнило ему туристические брошюры, которые можно было найти по случаю на столиках в отелях или в библиотеке Еноха Пратта. «Штат Мэн от А до Z», «Природа и дикая жизнь», «Озера нашего региона» и всё в таком роде.

Чтение показалось ему не намного интереснее «Уолдена», но, по крайней мере, автор шевелился, рассказывая о некоем приключении, а не о таких захватывающих событиях, как постройка жалкой хижины и возделывание грядки фасоли. Писал он о животных и деревьях в большом лесу, что вносило приятное разнообразие. Увы, его вкус к нескончаемым описаниям все равно делал рассказ неудобочитаемым.

– Ага! – вдруг вскрикнул Уолден.

Он только что сделал открытие. Сапоги! Эти сапоги, дырявившие старый пол хижины. Что ж, теперь он знал их секрет. Они служили лесорубам, сплавлявшим огромные плоты по рекам Мэна. Гвоздики на подошвах позволяли цепляться за бревна, так можно было удержаться и на быстрине, точно ковбои на родео.

– Ну и что, – вздохнул он, – мне-то какое дело?

Между страниц торчал клочок бумаги. Это была вырезка из газеты «Портленд Пресс Геральд». Статья, посвященная некому Кристоферу Найту. Уже на третьей строчке Уолден почувствовал, как холодный пот потек у него между лопаток. Этот человек, этот Найт, которого нашла и арестовала полиция, провел один, прячась, без всякой связи с себе подобными, двадцать семь последних лет. Он жил не в хижине, а в палатке, ходил по камням и корням, чтобы не оставлять следов, а зимой вообще не выходил, чтобы не наследить на снегу. И чему, вы думаете, он посвящал свои одинокие дни, закутавшись в несколько спальных мешков под камуфляжной палаткой? Он читал! Ему, впрочем, нечего было вменить в вину, он только украл несколько книг и немного еды. Одна деталь особенно поразила Уолдена. В статье говорилось, что Кристофер Найт толстел летом, когда мог питаться дарами леса, и страшно худел в холодное время года, когда зимовал в своей норе, точно сурок или еж, кормясь только духовной пищей. Все это, разумеется, происходило в лесах штата Мэн.

Уолден посмотрел на два томика Торо с отвращением. Бесспорно, существовала связь между тем, что он понял в философии великого человека, и историей этого бродяги, Кристофера Найта. Торо в своих писаниях без конца восхвалял воздержанность. Но на самом деле он сломался через два года, два месяца и два дня. Он покинул свою хижину и вернулся в цивилизованный мир. А Найт, никакой не знаменитый мыслитель, продержался двадцать семь лет! Двадцать семь лет он кормился собирательством, мелкими животными, ягодами по сезону.