У Ксении Георгиевны нет охоты продолжать разговор. С Лялей нельзя говорить, с ней можно только ссориться и спорить, а на это нет сил.

Завтра — воскресенье, надо, чтобы и Алеша поехал к отцу, но если она об этом не скажет, он не догадается. Живет обособленно от всех. Почему так получилось? В доме идет, словно не относящаяся к нему, жизнь взрослых. В этой жизни разошлись отец с матерью, у матери появились новые знакомые, отца сняли с работы («Не сняли, а предложили подать заявление», — объяснила мать. Как будто от этого объяснения что-нибудь стало понятней!), потом отец заболел…

Алеше пятнадцать лет. Жизнь взрослых не то что непонятна, просто неинтересна — какое ему до нее дело? Разве они его спрашивали, когда расходились? Ну так и все остальное его не касается.

— Завтра — воскресенье, ты должен поехать к отцу, — говорит Ксения Георгиевна.

Должен! Он ненавидит это слово. Когда ему говорят «должен», он сразу же готов возражать. Но сейчас возражать не следует: посыплется «эгоист, бесчувственный, неблагодарный, отец для тебя столько делает»… Это — мать, это она начнет свою вечную песню. А сама устроила так, что отец ушел. Еще бы он не ушел, когда тут торчит этот красавчик Вадим со своими усиками.

— Ты слышишь, что я тебе сказала? — спрашивает Ксения Георгиевна.

— Слышу, — отвечает Алеша.

Какой смысл говорить что-нибудь еще?

…Мир состоит из кабинетов, из телефонных аппаратов с четырехзначными номерами, именуемых «вертушкой»…

Ее басовитый голос почти всегда означал какие-нибудь сложности, а то и неприятности. Но все это было не страшно. Все это было работой, которую он любил.

Приезжал всегда рано, раньше всех. Но еще раньше приходила Анна Ниловна.

— Здравствуйте, Дмитрий Федорович!

— Зачем вы так рано. Анна Ниловна? — спрашивал он.

Потом привык и больше не спрашивал. Но когда она ушла на пенсию и новая секретарша Люся не только не приходила раньше, но еще и опаздывала минут на десять, понял: вместе с Анной Ниловной из мира, который называется «работа», ушло нечто такое, о чем молоденькая дерзкая Люся даже не имеет понятия. Не порядок, нет — что-то большее, может быть, уважение к порядку…

Дмитрий Федорович подумал, усмехнувшись: «А что ушло из этого мира вместе со мной?» И снова главный вопрос, который постоянно мучил, возник и требовал ответа. Случайность или нет то, что произошло с ним? Случайность или элементарная логика жизни, как любил говорить Первухин.

При воспоминании о Первухине заболело сердце привычной сосущей болью. Первухин был секретарем партийного комитета научно-исследовательского института, которым девять лет руководил Дмитрий Федорович. Институт уже при нем стал называться «Орбита», а прежде названия не имел, только номер. Девять лет назад это тоже был большой серьезный институт, но сейчас даже странно вспоминать о том времени. Это было время детства, и то, что тогда казалось замечательным и бесспорным, давно ими же самими оспорено…

Ах, какое это было время! Время надежд. Все были молодыми. Ему самому было только сорок лет. Ну чуть больше — сорок два. Игорю Михайлову — тридцать восемь. Панченко — тридцать пять… Зяме Брунштейну…

«А ведь Зяме было за пятьдесят, — подумал Дмитрий Федорович. — Да, да, ему, как мне сейчас, шел пятьдесят второй год. Но он казался таким же, как все. В чем тут было дело? Ведь мы уставали. Я помню, как мы уставали, особенно к концу недели…»

«К концу недели мы очень устаем», — сокрушался Зяма. Это была его любимая шутка. Как много тогда шутили, смеялись. Надо работать весело, говорили они. Никто еще не успел разочароваться, вот в чем было дело.

А потом пошло-поехало… Панченку потащили наверх — взяли в ГКНТ. Он вдруг заважничал, перестал быть своим. Игорь Михайлов заболел. Сразу же после защиты докторской. Перед защитой (Дмитрий Федорович был у него оппонентом) Игорь сказал: «Митя, я уже не вернусь, не сердись на меня». Ему было трудно выдерживать все, что на них тогда свалилось: после неудачи с испытаниями начались проверки, комиссия за комиссией. У Игоря открылась язва, а тут еще защита, отложить ее не удалось, да и не стоило откладывать… Теперь Игорь читает курс в том институте, где все они учились в разное время, — в авиационно-технологическом, МАТИ.

Из тех, с кем он начинал в «Орбите», остались Зяма, Соня Алабушева, Ростислав Павлович.

Вообще-то остались многие, но из близких еще только Эл Гэ — Лев Гаврилович Кутс, первый директор «Орбиты». Когда-то и слова этого не существовало — существовал только номер, а за ним ничего не было — ни славы, ни провалов на испытаниях, ни выговоров… Был Кутс, была утвержденная наверху смета и мрачновато-серое, как монумент, здание на Крымской набережной, откуда спешно выселялось какое-то другое учреждение.