— Я бы нашла для тебя хорошее место на вечер послезавтра. Долли это устроит.

Я была в нерешительности. Это могло бы оправдать мою задержку в Лондоне. Однако была причина, по которой мне хотелось вернуться в Леверсон. Я хотела видеть Родерика, о котором скучала сильнее, чем могла предположить.

— Это было бы прекрасно. Буду ждать с нетерпением, — сказала я.

— Значит, договорились. Послезавтра вечером.

Родерик сам приехал в Лондон. Я довольно равнодушно готовилась пойти на этот спектакль, когда в дверь тихо постучали.

Я сказала:

— Войдите.

На пороге стоял Родерик. Лицо мое, наверное, так и просияло от радости. Смеясь, он поймал мои руки.

— Я подумал, не навестить ли тебя, — сказал он. — Мы так давно не виделись.

— Три дня, — сказала я.

— А кажется, что дольше. Когда ты возвращаешься?

— Я пока не знаю.

— Я думал, ты поехала только за тем, чтобы встретиться с адвокатом. Но ты ведь это уже сделала? Вот я и решил съездить, узнать, что тебя здесь задерживает.

— Ах, Родерик, как это мило с твоей стороны.

— Я всего лишь говорю правду. Мы скучали о тебе.

«Мы, — подумала я. — И леди Констанс тоже?»

— Родерик, — сказала я. — Ты должен понять, что я не могу дальше злоупотреблять гостеприимством вашей семьи.

— Что за ерунда! Отец бы ужасно расстроился, если б услышал такое.

— А твоя мама?

— Ну, она со временем изменит свое отношение.

Я вздохнула. Мне не очень в это верилось. В то же время было приятно, что он так хочет, чтобы я вернулась, что даже отношение матери к этому не принимает в расчет. Мне бы хотелось серьезно поговорить с ним о мое положении, но я понимала, что это — не тема для легкой беседы.

— Как прошло твое свидание с адвокатом? Надеюсь все в порядке?

— Как я и ожидала. Мне хватит денег, чтобы жить довольно скромно. Но это дает мне возможность спокойно решить, чем заниматься в дальнейшем, не делая опрометчивых шагов.

Лицо его стало задумчивым, и я поняла, что он собирался что-то сказать, но потом вдруг, казалось, изменил свое решение. Помолчав, он спросил:

— Что еще ты успела сделать?

— Ты помнишь Лайзу Феннел?

— Конечно. Она же была дублершей.

— Верно. Я с ней виделась. Она все еще живет там, в доме. Робер сказал, она может остаться, пока не найдет, где жить. Она сейчас занята в каком-то спектакле под названием «Лоскутки и тряпки». Сегодня вечером я как раз собираюсь пойти.

— Одна?

— Ну, не совсем. Мне ведь там все знакомы. И, конечно, там будет Долли, он отвезет меня домой.

— Я думаю, тебе не стоит ехать одной. Я составлю тебе компанию.

— Да? Ты в самом деле этого хочешь?

— Больше всего на свете. И прямо сейчас собираюсь заняться билетами.

Я сразу повеселела.

— В этом нет необходимости. Лайза участвует в кордебалете. Она обещала сама это сделать. Я только должна предупредить, что мы будем вдвоем.

— Это будет замечательный вечер.

Мне было очень хорошо с ним. Мы перекусили в небольшом кафе недалеко от Гайд-парка, потом погуляли, посидели на скамейке у Серпантина. За это время он сумел убедить меня вернуться с ним на следующий же день. Должна признаться, долго уговаривать меня не пришлось. Моя поездка в Лондон подтвердила, что здесь меня не ждет ничего, кроме болезненных воспоминаний, от которых некуда скрыться.

Более того, размышляя о том, как я на самом деле отношусь к Родерику, я поняла, что с ним мне так хорошо, как я уже думала, никогда не будет после смерти мамы. Я начинала понимать, что он — единственный, в ком я могла бы найти утешение.

В тот день в Гайд-парке я была почти что счастлива.

Лайза известила Долли, что я собираюсь прийти на спектакль вместе с другом, и он оставил для нас места в ложе. Я понимала, что мне предстоит испытание — пойти в театр, где в последний раз пела на сцене мама — и я постаралась собрать всю свою волю, чтобы выдержать его.

Когда поднялся занавес, я сразу же узнала Лайзу. Я внимательно следила за ней. Она выделялась среди других, пела с подъемом и самозабвенно танцевала. Ничего удивительного, что Долли выбрал ее в дублерши Лотти Лэнгдон. Будучи высокопрофессиональной актрисой, сама Лотти не обладала тем неотразимым обаянием, которое в такой степени было свойственно маме.

Пьеса была довольно банальной, хотя не в большей мере, чем «Графиня Мауд», однако ей не хватало «изюминки», особого шарма, что означало — не хватает Дезире.