У него в кармане сюртука лежали часы, однако сюртук его остался дома. А в той одежде, в какой он ходил на голубятню, часы поместить было некуда. Да и, будь они даже у него при себе, извлечь их купеческий сын не сумел бы. Чтобы худо-бедно держаться на плаву, ему требовались обе руки. И вряд ли часы его продолжали бы ходить — здесь, в воде.

Но кое-что Иванушка знал о времени наверняка: приближался закат. И он поминутно вскидывал голову — всматривался в пространство над колодезным срубом. Хотя — каким уж там срубом! Это слово он употребил мысленно исключительно по привычке. А ничего хоть сколько-нибудь привычного не было в том месте, где его угораздило очутиться.

— Я как мушка в сосновой смоле, — прошептал Иванушка; даже на этой тихой фразе голос его ушел в хрип, но он всё-таки прибавил, осененный внезапным наитьем: — Я с самого начала был — как эта мушка.

Он опустил глаза — поглядел туда, где в саженях трех под ним виднелось колодезное дно. Вода казалась почти черной, но при этом оставалась на удивление прозрачной. Увы — она не скрывала ничего, что покоилось на дне. А у Иванушки не хватало силы воли перестать туда смотреть. А уж он, вроде бы, повидал сегодня предостаточно всякого такого! И даже странно было, что это новое зрелище так смущает и так притягивает его. Однако остальные сегодняшние мертвяки выглядели хоть и жутко, но довольно-таки обыденно. А теперешнее зрелище Иванушка определил для себя звучным и пугающим словом, которое он слышал от своего домашнего учителя: макабрическое. И оно способно было поразить воображение куда сильнее.

Удивительнее всего было то, что в колодце совершенно не ощущалось запаха, который должен был сопутствовать такому его содержимому. И купеческий сын подумал даже: а и вправду ли все это является именно тем, чем кажется? Может, какой-то шутник-гимназист украл бутафорские скелеты из кабинета естествознания и утопил в колодце? Или — это был реквизит для какой-нибудь театральной постановки?

Конечно, никаких театров было днем с огнем не сыскать здесь — в уездном Живогорске. Но — Иван Алтынов просто обязан был вернуть себе хотя бы часть хладнокровия до того, как зайдет солнце. Ведь как обидно и несправедливо было здесь умирать — сейчас, когда он только-только осознал себя настоящего. А, главное — когда он понял, наконец-то, что любит Зину. И что Зина, возможно, любит его.

И купеческий сын, набрав полную грудь воздуха, нырнул. А когда вынырнул, под мышкой у него было зажато нечто, напоминавшее бамбуковую палку. Хотя, конечно, палкой это отнюдь не являлось.

Кое-как подгребая одной рукой, Иванушка ухватил эту палку за один конец, а другим принялся стучать по стенке колодца, вновь повторяя свои призывы на помощь.

И, будь этот колодец деревянным, звук, быть может, и разносился бы на некоторое расстояние. Да вот беда: колодец сложили из камней. И звуки ударов выходили короткими и глухими, как потрескивания поленьев в очаге.

А потом вдруг сердце у Иванушки зашлось от радости: он увидел, как на край колодца легла чья-то тень.

— Эй! — снова завопил он — откуда только голос взялся! — Посмотрите вниз! Я упал в воду!

Он кричал так целую минуту, наверное. И не услышать его было никак не возможно: голос его гулким эхом отдавался от стен колодца. Однако за все это время тень так и не пошевелилась. А потом купеческий сын вдруг все понял. И даже застонал от разочарования.

Он понял, откуда взялась эта тень. И кто её отбрасывал.

1

Валерьян Эзопов потерял счет времени уже давно. Он даже не мог сказать наверняка, в чем измерялось время с момента проведенного им обряда — в часах? в днях? В последнем, впрочем, он сомневался. Пусть даже собственные чувства и глумились над ним, говоря: только идиот мог бы решить, что не минуло еще и суток с момента, как все началось. Да что там — суток! Валерьян испытывал непреложное ощущение, что с тех пор, как он вернулся домой, неся с собой книгу в красной обложке, он устал душой сильнее, чем за всю свою предыдущую жизнь.

Да, Митрофан Кузьмич так и не воротился в свой дом на Губернской улице — на что Валерьян, собственно, и рассчитывал. Ради чего он и затевал свой комплот. И даже то, что так и не пришел домой его, Валерьяна, двоюродный брат — Иван, тоже было хорошо. Не так хорошо, как Валерьян планировал изначально — по-другому хорошо. Но — такое изменение первоначальных планов было Валерьяну даже на руку.

Мавра сказала Валерьяну: Иван оставил, убегая со двора, угольную надпись на двери пристройки для прислуги. Сообщил, куда именно он направляется. А Мавра, само собой, эту надпись затерла. Так что, кроме неё самой, никто ее не прочел. Удачно было, что ключница знала грамоту! Иначе, чего доброго, ей взбрело бы в голову позвать кого-нибудь — прочесть написанное. Хоть бы даже сестрицу хозяина — Софью Кузьминичну. А та запросто могла бы поднять тревогу. И отправить людей на Духовской погост — что было бы уж совсем некстати. Ну, то есть: некстати было бы до поры, до времени. Пока не истечет срок, в течение которого, по прикидкам Валерьяна, всё должно было завершиться.

А так — в течение дня лишь сам Валерьян и его верная сообщница Мавра знали о том, где обретается Иванушка-дурачок. Все же остальные, кто был в доме, только удивлялись: куда хозяйский сынок подевался? Даже про голубей своих позабыл. Но — удивлялись они не так, чтобы очень сильно. Мавра говорила всем: наверняка Митрофан Кузьмич и Иван Митрофанович куда-то отправились вдвоем. И вскорости оба всенепременно возвернутся домой.

Так что — вовсе не отсутствие дяди и двоюродного доводило Валерьяна Эзопова до полного душевного изнеможения. Нет, изводили его вещи совершенно иные.