— Значит, — сказал судья, — я вас должен понимать так. Вы решили, что ваша жена вам изменила? На этом основании вы просите развести вас с Прасковьей Ивановной, так?

— Точно, гражданин судья!

— А доказательством измены считаете тот факт, что вашу жену видели пьющей газированную воду?

— С сиропом! — сказал Николай Петрович Лисюхин, многозначительно подняв палец.

— С сиропом, — кивнул головой судья, — в присутствии некоего Максимова. Так?

Лисюхин подумал и сказал:

— Так!

— Ну, а что вы скажете, Прасковья Ивановна? — обратился судья к Лисюхиной.

Прасковья Ивановна Лисюхина грузно встала и бурно заговорила низким, густым контральто:

— А я скажу, что замучил он меня своей проклятой ревностью, гражданин судья! Вон какой тощий через нее сам стал. Как глиста египетская!.. Я дома шитьем занимаюсь. И действительно, этому Максимову пошила рубашку апаш из его материала. И очень ему угодила, гражданин судья. И действительно, он меня два раза водой напоил…

— С сиропом! — опять сказал Николай Петрович Лисюхин.

— Пускай даже с сиропом, пускай! А какое он имеет право, гражданин судья, из-за этого сиропа несчастного меня на суде срамить, а?!.. Я ему была и есть верная жена!

— Значит, вы на развод не согласны?

— Не согласна! Потому, что я его, подлеца, люблю и ни в чем перед ним не виновата!..

Прасковья Ивановна помолчала и вдруг тихо прибавила:

— Пускай вернет мне швейную машинку — тогда дам развод.

В зале засмеялись, зашумели. Судья постучал карандашом по столу и сказал:

— Какую швейную машинку, Лисюхина?

— Мою машинку, гражданин судья. «Зингер», двойной челнок. Он как пять дней назад съехал от меня, так забрал ее и не отдает.

— Безобразие! — строго сказал судья. — Непременно верните ей машинку, Лисюхин.

— Не могу. Я ее уже проел!

— Как это проел?

— Проел в смысле — пропил… с горя.

— Врет он! — сказала Прасковья Ивановна Лисюхина. — Цела машинка! Мне люди говорили!

Николай Петрович Лисюхин посмотрел на потолок, поморщил лоб, что-то мучительно соображая, и сказал:

— А если верну машинку, дашь развод?

— Вернешь — дам!

— Бери! — с трудом сказал Николай Петрович Лисюхин. — Пользуйся! И скажи суду, что согласна на развод!

Пряча улыбку, судья снова обратился к супруге Лисюхиной:

— Он вам вернет вашу машинку. В этом случае вы согласны на развод?

Глаза у Прасковьи Ивановны вдруг налились слезами.

— Не согласна! — сказала она со страстью. — Не согласна — и все! Раз он решается мне машинку вернуть, значит и он меня любит, гражданин судья… Он же скаредный, как Кащей бессмертный… Не любил бы — ни за что не отдал! Это все характер его, фанаберия мужчинская!.. Ишь, что выдумал! По судам меня таскать! А ну, марш домой! Я с тобой дома поговорю. Велите ему, гражданин судья, домой идти!..

Она бушевала, размахивая руками, румяная, большая, из ее черных глаз, казалось, сыпались светлые искры. Тощий Николай Петрович Лисюхин, съежившись, глядел на нее с ужасом и обожанием.

В судебном зале откровенно хохотали. Судья, не поднимаясь из-за стола, посоветовался с народными заседателями и сказал:

— Я прекращаю ваше дело, Лисюхин. Ступайте домой. И вы тоже идите, Прасковья Ивановна! Надо все хорошо обдумать, Лисюхин, прежде чем в суд идти… Только время у нас отняли!

Суд начал слушать новое дело, а за дверью, в коридоре, все еще спорили и кричали супруги Лисюхины. Петушиным своим голосом муж кричал:

— А сироп?! А смысл сиропа?!

И жена отвечала ему грозным, густым контральто:

— Вот придем домой, я тебе покажу сироп!..

1946

Они сидели на одной парте и были друзьями — Петя Горелкин и Митя Корюшкин, хотя, пожалуй, во всей школе нельзя было найти более непохожих по характеру и внешности одноклассников, чем наши герои.

Представьте себе маленького, юркого, подвижного подростка с лисьей розовой мордочкой — и вы получите почти точный портрет Пети Горелкина.

Создайте в своем воображении образ типичного ленивца и обжоры — пухлого, белого увальня, как бы сделанного целиком из сырого теста, — и вот вам Митя Корюшкин собственной своей персоной.

В классе их так и прозвали — Онегин и Ленский.

Долгое время при этом шли споры, кого из друзей считать Онегиным, а кого — Ленским.