— Вызовите скорую, — простонал я. — И милицию. Кажется… меня зарезали.

Мне вспомнились строки из стихотворения Владимира Высоцкого: «…Конец простой: пришел тягач, и там был трос, и там был врач…». Примерно так же, как в той песне, завершился и мой субботний поход к Альбине Нежиной. Королеву я в субботу не увидел. Зато познакомился с её соседкой, замечательной и заботливой женщиной. Около четверти часа, до приезда скорой, Изольда Матвеевна хлопотала над моей окровавленной рукой (а я изображал едва живую жертву жестокого нападения: стонал, вздрагивал от боли, закатывал глаза). Потом появились хмурые милиционеры и улыбчивые медики из скорой помощи.

Первые допросили «умирающего» меня, на радость соседям спеленали и забрали в отделение милиции Сан Саныча Кузина. Жильцы подъезда выглядывали из квартир (будто созвонившись по внутриподъездной связи), провожали Кузина ухмылками и едкими комментариями. Медики вырвали меня из рук недовольных субботней работой правоохранителей. И увезли меня в уже поднадоевшую пятую городскую больницу. Там мне обработали и зашили рану, подвесили мою руку на марлевой повязке, заклеили мне пластырем царапины на лбу… и пожелали удачи. Даже не предложили остаться в больнице до утра.

Но в больнице я всё же задержался: пообщался с Дарьей Степановной Кировой. Щуплая энергичная женщина встретила меня уже у самого выхода — засыпала вопросами о самочувствии, о настроении, о жизни. Рассказала она и о Нежиных. Заверила, что Альбинина мама «ещё легко отделалась», потому что «травмы головы — это всегда серьёзно». Кирова общалась со мной, точно с давним приятелем. До появления милиционеров — те разыскивали именно меня. На улице уже стемнело, когда я беседовал в полутёмном кабинете с похожим на Виталия Мефодьевича Соломина (доктора Ватсона) капитаном милиции.

«…Я приехал в гости к Альбине Нежиной, — зачитывал мои показания капитан. — Она знала о моём визите. Мы договаривались, что я появлюсь в пять часов. Я пришёл чуть раньше, заметил около подъезда Альбины машину скорой помощи. Заинтересовался, к кому приезжали медики. Спросил об этом у женщин, которые сидели на лавке около дома. Те сообщили мне, что Альбинина мама получила травму и в сопровождении дочери уехала в больницу. Я расстроился. Потому что не знал, как долго пришлось бы дожидаться Альбину. Решил, что поеду обратно в общежитие. А о новой встрече договорюсь с Нежиной в понедельник, когда увижу её в институте. Но я привёз Нежиной конфеты и пачку чая. И решил не увозить их — оставить Альбине. Женщинам, что сидели на лавке, я сказал, что привёз Нежиной подарки от комсомольской организации Зареченского горного института — солгал, чтобы не давать им повода для сплетен…»

Я прислушивался к голосу милиционера. Отмечал, что мой рассказ в его исполнении звучал не столь идеально, каким показался мне на бумаге. Я сознательно не использовал в своей писанине привычные обороты и канцеляризмы из прошлой жизни. Максимально приблизил стиль написания к тому, как происшествие мог бы изложить настоящий Александр Усик, первокурсник горного института, а не привыкший составлять отписки и докладные бывший гендиректор.

«…Я хотел оставить Альбине Нежиной пакет с конфетами, — продолжал разбирать мои каракули капитан, — но её отчим не взял их у меня — велел самому отнести подарок к Альбине в комнату. Я так и сделал. А потом увидел, что мужчина закрыл входную дверь и своим телом загородил мне проход к ней. Александр Александрович Кузин потребовал, чтобы я одолжил ему денег, как он сказал, до зарплаты. Но я отказался давать ему деньги. И тогда он разозлился и стал меня избивать. Он несколько раз ударил меня по голове. В больнице мне потом сказали, что у меня, возможно, сотрясение мозга. Александр Александрович Кузин меня бил и обзывал. Но я не желал расставаться с деньгами. Говорил ему, что денег не дам. И тогда Кузин достал из кармана нож. Стал мне им угрожать. Заявил, что отрежет мне язык. Я попытался защититься: прикрыл рукой шею…»

— Ну… тут всё предельно ясно, — сказал милиционер. — Доигрался Кузин. Это ему не сожительницу бить! Допился, ёлки-моталки.

Он покачал головой. Придвинул к себе пепельницу, стряхнул в неё пепел с сигареты. Зажмурил правый глаз, затянулся табачным дымом. Капитан не показался мне раздражённым — несмотря на то, что беседовал со мной в субботний вечер (я удивился, что общение со мной не отложили до понедельника). Обращался ко мне вежливо, даже слегка по-приятельски. Напоил меня чаем (поинтересовался, где я раздобыл «Индийский» для Нежиной), накормил печеньем.

В милиции я вёл себя скромно — в плане разговоров. Но от угощения не отказался. Уминая печенье «Юбилейное» (точно такую же пачку мне в больничную палату приносила Дарья Степановна Кирова), я подумал, что на чаепитие сегодня всё же попал. Вот только гонял чаи вовсе не там, где планировал; и не в той компании, на которую рассчитывал. И волновала меня теперь не судьба Кузина. А когда я снова попаду в квартиру Королевы — если вообще меня туда теперь позовут.

«…Но руку Александра Александровича удержать не смог. Нож Кузина вонзился мне в плечо. Не знаю, насколько глубоко. Было очень больно — намного больнее, чем обычные уколы. Врачи мне потом сказали, что рана может загноиться, что мне придётся приходить в больницу на осмотр и перевязку. Кузин выдернул из моей руки клинок. Я побоялся, что он ударит меня ножом снова. И попадёт уже не в руку, а в живот или в шею. Потому попросил его не убивать меня. Заявил, что отдам ему деньги, которые он требовал. Передал Александру Александровичу Кузину пятирублёвую купюру. Она лежала у меня в кармане отдельно от других денег. Нечаянно испачкал пятёрку своей кровью. Поэтому отличить узнать её будет несложно. Александр Александрович получил от меня деньги и разрешил мне уйти. Я добрался до квартиры его соседки, где мне оказали первую помощь…»

— А ведь Кузина не раз предупреждали, что первое же заявление, и он отправится лес валить, — сказал капитан. — Не послушал нас дурень. Бывает. Ну… туда ему и дорога.

Милиционер вздохнул.

— Александр Иванович, только мне вот что не понятно, — сказал он. — Сан Саныч хотел вам язык вырезать или собирался перерезать горло?

— Товарищ капитан…

— Сергей Андреевич.

— Сергей Андреевич, — сказал я. — Я про горло и не писал. Чего не было — того не было. Про горло от Александра Александровича ничего не слышал… или не запомнил. Говорил он только про язык. Водил вот так ножом перед моим лицом…